Пересечение Эйнштейна: Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна. Время, точно низка самоцветов - [7]

— Он думал, что я не понимаю. Что он ничего мне не сообщил. И я рассердилась. Это причинило мне боль. Все недопонимания, которые связывают мир и разделяют людей, обрушились на меня — они ждали, что я распутаю их, объясню, а я не могла. Я же не знаю слов, грамматики, синтаксиса. И…

Что-то изменилось в ее азиатском лице. Маркус попытался уловить, что именно.

— Да?

— Вавилон-17.

— Язык?

— Да. Ты знаешь, что я называю моим «озарением»?

— То, что ты внезапно начинаешь понимать незнакомый язык?

— Да, генерал Форестер сказал мне, что то, что было у меня в руках — не монолог, а диалог. Этого я раньше не знала. Но ото совпадало с некоторыми другими моими соображениями. Я поняла, что сама могу определить, где кончается одна реплика и начинается другая. А потом…

— Ты поняла его?

— Кое-что поняла. Но в этом языке заключается нечто такое, что испугало меня гораздо больше, чем генерал Форестер.

Лицо Т’мварбы вытянулось от удивления.

— В самом языке?

Она кивнула.

— Что же именно?

Ее щека снова дернулась.

— Я думаю, что знаю, где произойдет следующий «несчастный случай»…

—. Несчастный случай?

— Да, очередная диверсия, которую планируют захватчики — если это, конечно, они, в чем я лично не уверена. Но этот язык сам по себе такой… такой странный.

— Как это?

— Маленький, — сказала она. — Плотный. Сжатый… Но это наверное тебе ни о чем не говорит?

— Компактность? — спросил доктор Т’мварба. — Я думал, что это хорошее качество разговорного языка.

— Да, — согласилась она, глубоко вздохнув. — Моки, я боюсь!

— Почему?

— Потому, что я собираюсь кое-что сделать и не знаю, смогу ли.

— Если это что-нибудь серьезное, ты можешь немного поволноваться. Что же именно?

— Я решила это еще в барс, но подумала, что мне нужно сначала с кем-нибудь посоветоваться.

— Выкладывай.

— Я собираюсь сама разрешить проблему Вавилона-17.

Т’мварба наклонил голову вправо.

— Я установлю, кто говорит на этом языке, откуда говорит, и что именно говорит!

Голова доктора повернулась влево.

— Почему? Пожалуйста, большинство учебников утверждает, что язык — это средство для выражения мыслей, Моки. Но язык и есть сама мысль! Мысль в форме информации: эта форма и составляет язык. А форма Вавилона-17… поразительна.

— Что же тебя поражает?

— Моки, когда изучаешь чужой язык, познаешь, как другой народ видит мир, Вселенную… — Он кивнул. — А когда я всматриваюсь в этот язык, я начинаю видеть… слишком многое.

— Звучит очень поэтично.

Она засмеялась.

— Ну, ты всегда стараешься вернуть меня на землю.

— Но делаю это не так уж и часто. Хорошие поэты обычно практичны и ненавидят мистицизм.

— Только поэзия, которая отражает реальность, может быть поэтичной, — сказала Ридра.

— Хорошо. Но я все еще не понимаю, как ты собираешься разрешить загадку Вавилона-17?

— Ты действительно хочешь знать? — она коснулась рукой его колена. — Я возьму космический корабль, наберу экипаж и отправлюсь к месту следующей диверсии.

— Да, верно, у тебя есть удостоверение звездного капитана. А сможешь позволить себе такое?

— Правительство субсидирует экспедицию.

— О, отлично. Но зачем?

— Я знаю с полдюжины языков захватчиков, но Вавилон-17 — не из их числа. И это не язык Союза. Я хочу найти того, кто говорит на этом языке; узнать, кто или что во Вселенной мыслит таким образом. Как ты думаешь — я смогу, Моки?

— Еще чашечку кофе, — он протянул руку куда-то в сторону и послал ей кофейник. — Ты задала хороший вопрос. Тут есть над чем подумать. Ты не самый уравновешенный человек в мире. Руководство экипажем космического корабля требуют особого психологического склада — у тебя он есть. Твои документы — как я помню, результат твоего странного… хм… брака несколько лет назад. Но тогда ты командовала автоматическим экипажем. А теперь это будут транспортники?

Она кивнула.

— Все мои дела в основном связаны с таможенниками. Да и ты тоже к ним относишься — более или менее.

— Мои родители были транспортниками. Я сама была транспортником до запрета.

— Тоже верно. Допустим, я скажу: «Да, ты сможешь это сделать»?

— Я поблагодарю и улечу завтра.

— А если я скажу, что мне нужно сначала с недельку повозиться над твоими психоиндексами, а тебе в это время придется жить у меня, никуда не выходить, ничего не писать, избегать всяческих волнений?

— Я поблагодарю… и улечу завтра.

Он нахмурился.

— Тогда почему ты беспокоишь меня?

— Потому, — она пожала плечами, — потому что завтра я буду дьявольски занята… и у меня не будет времени сказать тебе «до свидания».

— О, — напряжение на его лице сменилось улыбкой.

Маркус снова вспомнил о скворце.

Ридра, тоненькая, тринадцатилетняя, застенчивая, прорвалась сквозь тройные двери рабочей оранжереи со своей новой находкой, называемой смехом — она только что открыла, как он получается у нее во рту. А он был по-отцовски горд, что этот полутруп, отданный под его опеку шесть месяцев назад, вновь стал девочкой, с короткими волосами, с дурными настроениями и вспышками раздражения, с заботой о двух гвинейских свинках, которых она называла Ламп и Лампкин. Ветерок от кондиционера шевелил кустики около стеклянной стены, и солнце просвечивало сквозь прозрачную крышу.