Перерыв на жизнь - [13]

словно курит в первый раз.

— Ой, мамочки, — шепчет, прикладывая свободную руку к горлу, — ну и гадость же.

Гера внимательно следит за ней. Он так заинтересован, что наклоняет голову чуть вбок. Он, кажется, весь

сконцентрировался на ней.

— Другие сигареты, — тяжело выдохнув, объясняет Дружинина. — Не привыкла.

— Они намного слабее, чем те, которые куришь ты.

— Я никогда не курила что-то, кроме Ричмонда. Только их, с первого дня. Гера, ты тут мне наобещал золотые горы. А мне

сейчас нужны всего лишь мои сигареты. Сделай так, чтобы у меня появились мои сигареты. Можешь?

— Рада, радость моя, для тебя все, что угодно.

Он выходит из-за столика. Дружинина не смотрит, куда он идет и зачем. Она смотрит на сигарету, снова осторожно берет ее в

руки и пытается сделать еще одну затяжку. Покашливает.

Гергердт возвращается за столик, забирает из ее рук дрянь, которую она пытается курить, и тушит в пепельнице.

— Пей чай, — говорит, точно приказывает.

Рада отпивает холодный чай. Он уже остыл, но так он еще вкуснее.

Официантка приносит Richmond Cherry.

— Число, — говорит Гера.

— Что? — недоуменно переспрашивает девушка.

— Назови любое число от нуля до двенадцати.

Рада закуривает, расслабленно откидывается на диван, не понимая, какого черта Гера пристает к официантке.

— Пять, — отвечает та.

— Свободна, — машет рукой и поворачивается к Раде. — Пять месяцев. Будь со мной.

Ее пушистые ресницы вздрагивают, и она распахивает глаза. От удивления. Но быстро берет себя в руки, тянется за вилкой,

съедает кусочек рулета. Запивает его ароматным чаем.

— А два месяца оперы-балета входят в эти пять? Или балет по ходу будем соображать?

— Нет уж, лучше по ходу.

…Он привозит ее домой после девяти вечера. Они снова скупо прощаются, не договариваясь о следующей встрече.

Гергердт провожает Раду до подъезда. Только взглядом. Ему теперь нельзя к ней приближаться, трогать нельзя, а то весь

контроль к чертовой матери. Не привык он себя с женщинами контролировать и сдерживать.

Шикарная девочка Рада Дружинина. Да, она должна была вырасти именно такой: высокой, красивой, потрясающе

сексуальной. Только вот косы зачем-то обрезала. В детстве косы у нее до жопы были. Толстющие.

Радке для того, чтобы мужикам голову сносить, не нужна ни тонна косметики, ни откровенная одежда. Ее сексуальность идет

откуда-то изнутри. Спрятана глубоко, но прорывается. Бережет себя Радка, не открывается. И все равно проскальзывает

что-то. Как посмотрит иногда, полыхнет взглядом или слово какое скажет, то пиши пропало — в глазах у него темнеет от

возбуждения. То, что она знает его в прошлом, придает их отношениям какой-то особый шарм, очарование, что ли. Забавно

это.

Артём никогда бы не стал искать ее сам и вмешиваться в ее жизнь, но случай столкнул. То ли несчастный, то ли все-таки

счастливый — непонятно. Если бы Рада не узнала его тогда, не вспомнила имя, так и отпустил бы, не напоминал о себе. Но

она вспомнила. Через столько лет. И обрадовалась, кажется. Ее радость была такая неподдельная и искренняя. Живая.

Словно они расставались на пару лет, а не потерялись на всю жизнь.

Он бы не вмешивался в ее жизнь, нет. Он жил как по накатанной, и его тоже абсолютно все устраивало, но было что-то в ее

поведении, что позволило ему вмешаться. Чувствовал интуитивно, что имеет на это право. А своим ощущениям он верить

привык. Долгое время у него ничего, кроме своих ощущений, не было, и не на что было опереться ему, кроме как на свою

интуицию. А уж теперь-то, с его-то опытом «препарирования» людей, глупо пропустить такие явные посылы. Много

несостыковок было в Радкином поведении. Полно. Но он пока не собрал все в одну картинку. Начиная с ее любовничка,

Антошки, и кончая дурными привычками. Ну ничего, разберется он.

Это, наверное, первый случай, когда Гера изучал человека не для того, чтобы уничтожить или поиметь какую-то для себя

выгоду. Он привык разрушать. Ломал, подставлял, наживался на несчастьях и горе, и никогда не оглядывался. Никогда.

Сжигал мосты, выжигал души, оставлял за собой бездыханные тела, но никогда не оглядывался. Его били, он бил в ответ

сильнее; сбивали с ног, он поднимался и ломал ноги другим; его ломали, а он цинично сплевывал свою боль и шел дальше.

Много чего делал, о чем вслух нельзя говорить. О чем лучше не думать. Его пытались устранить, но не смогли.

Начинал с наркоты. Торговал, как обычный барыга, и было ему абсолютно похрен, сколько народа подохнет от этой дряни,

сколько пресытившихся мажориков свернется. Или не мажориков. Пох-рен. Потому что у каждого своя голова на плечах. Сам

ни разу не пробовал, не баловался. Никто не смог заставить, не уговорили. Ни разу не кололся и не «пудрил носик». Потому

что книжки читал, а в книжках написано: наркотики — это смерть. А ему жить хотелось. А этим кайфожорам раз не хочется –

пусть сдохнут.

А ему жить хотелось... И не просто хорошо, а богато и красиво. Чтобы никто не называл оборванцем, и чтобы не приходилось

сидеть на лестнице, точно шавка он подзаборная, хотя дом как будто есть. Такая жизнь у него получалась — бесшабашная,