Перепутья - [40]

Оба посмотрели друг другу в глаза. «Ну и ловкий же ты шпион», — подумал Витаутас, но не сказал этого.

— Ха-ха-ха! — расхохотался маршалок. — Князь, я победил вас тем же оружием, которым вы хотели побить меня! Ха-ха-ха… «Вы, литовцы, хитрые, потому и мы с вами осторожны», — подумал маршалок, но тоже не сказал вслух.

За пологом шатра снова зашумели жемайтийцы и забеспокоились рыцари.

— Ну, князь, пойдем и успокоим их, — сказал маршалок.

— Бояре, успокойтесь! — сдержанно, но с заметным недовольством сказал Витаутас. — Мы с почтенным маршалком ордена обсудили это неприятное происшествие; оно будет тщательно проверено, и виновные понесут заслуженную кару. Ни боярыне, ни ее дочери, ни другим людям замка больше никакая опасность не угрожает. Обо всем остальном я уже сам позабочусь. — Сказав это, князь приподнял руку и, сопровождаемый знатными боярами, пошел в свой шатер. Мимо пронесли на носилках раненого жемайтийца; струйка крови отмечала путь от стен крепости до шатра. Ни Витаутас, ни другие бояре и воины не обратили на это внимания.

Один жемайтийский боярин, оставшийся в шатре маршалка, перевел слова князя на немецкий язык, а немцы пересказали их англичанам и французам. Если немецкие и английские рыцари чувствовали себя несколько скомпрометированными, то уж французы совсем не были замешаны в этой авантюре; но и они теперь больше думали о том, как уехать домой, чем о каком-то допросе или о чьей-то рыцарской чести.

Потом Витаутас позвал к себе в шатер обоих сыновей Книстаутаса и успокоил их.

Маршалок ордена немедленно отправил в замок боярина Книстаутаса комтура Германа и рыцаря Греже, снабдив их соответствующими указаниями. Он приказал им также расследовать кровавое происшествие в деревне Парайсчяй и усилить гарнизон замка своими людьми, а боярыню с дочерью и нужными им слугами с почестями лично проводить до Мариенбурга.

Хотя по решению военного совета войска должны были незаметно отступить от Вильнюса ночью, бургундские рыцари со своим вспомогательным войском и баварцами отошли еще днем. Они воспользовались густым туманом. Чтобы отступления не заметил гарнизон замка, оставшиеся с удвоенным усердием били по стенам крепости, швыряли камни, стреляли из пушек, и сотни рыцарей, прикрывшись железными крышами, шли на штурм; тем временем остальные незаметно приводили в негодность тараны, разбирали стенобитные орудия и только ждали сумерек, чтобы под покровом темноты вывезти из города пушки, обоз и побросать в Нерис поврежденные машины. Штурм крепости не прекращался всю ночь. Утром, когда начало светать, осажденные вдруг увидели, что вокруг крепости не только стало меньше стенобитных орудий и таранов, но исчезли все пушки, ушли обозы, и только горстка штурмующих для вида продолжает бить по стенам крепости.

Осажденные поняли, что произошло, но, когда открылись ворота крепости, штурмующие, оставив несколько испорченных таранов и стенобитных орудий, быстро вскочили на своих коней, которые были укрыты за холмом, и скрылись.

Из замка высыпало множество конных, пеших горожан, но они никого не нашли; только вокруг крепости было полно всякого хлама, обломков орудий, а вся земля — разбита лошадиными копытами и перемолота колесами пушек и повозок.

Отряд крестоносцев, возвратившийся из отдаленного селения с награбленным добром, угодил прямо в руки своих врагов.

Далеко ушло за ночь объединенное рыцарское войско. Отряды Скиргайлы догнали его лишь под Каунасом. Но союзники в бой не вступали, они только защищались и торопились в Пруссию.

XXIV

Был уже конец октября. Период дождей кончился, но зима не торопилась вступить в свои права. Дни стояли хотя и ясные, солнечные, но прохладные и короткие. По вечерам, едва садилось солнце, сразу же опускались сумерки, в небе вспыхивали большие и маленькие звезды, загорались большие и маленькие светильники, и широкий раздвоенный Млечный Путь в недосягаемых высях Праамжюса протягивался с севера на юг. В том же направлении тянулась по земле разветвленная темная бескрайняя пуща Падубисиса. К утру заморозки покрывали белым бархатом крыши замка боярина Книстаутаса, серебрили деревья, луга, на болоте затягивали тоненьким ледком наполненные водой лужицы, и, когда всходило солнышко, капли срывались с веток, покрывались росой травы и тихо-тихо звенели тающие и падающие на землю ледяные свечки. Когда солнце поднималось выше, просыпались и болото, и пуща; поля покрывались голубой шалью тумана. Днем где-то в пуще или на болотах невидимые чародейки, таинственные пряхи, пряли жиденькие тонкие нити, пускали их по ветру и без кросен, без ремизов и без основы ткали прямо на земле тончайшие, трепещущие от прохлады и переливающиеся на солнце полотна лаум. А пуща была жуткая и, словно темная ночь, исполненная тоски. И шумела она, как бы сокрушаясь по пролетевшим летним дням. Деревья уже сбросили листья, и только дубы не хотели смириться с судьбой всех деревьев и своим порыжевшим, высохшим платьем отпугивали зиму, вздрагивали и шумели на ветру. Кизил возле болота, хотя и оголенный, не жаловался на судьбу: глядя на упавшее к корням свое сказочное платье, гордился, что, пусть и недолго, но был он лесным красавцем. Радовались наконец-то наступившему покою осины, отдыхали тонкие ясени, березки. Гроздьями сочных красных ягод издали привлекала птицу и человека рябина…