Переписка - [164]

И.П. Сиротинская — В. Т. Шаламову

Мой дорогой, милый, любимый!

Предвкушаю, как я пойду сегодня на почту и получу твое письмо. Признаюсь, что я считала твое обещание писать каждый день просто милым преувеличением, но теперь я вижу, что такой способ переписки, пожалуй, единственно правильный.

А сегодня мы ходили купаться и ловить рыбу на камни, не на этот дурацкий пляж с тентами. Опять я сидела на камне и думала, что я неблагодарная, что ведь вот это Крым — серые камни, рыжие водоросли, синее море, воздух, пахнущий йодом и хвоей, горячий ветер. Я даже перепела потихоньку все свои крымские песни, и даже спела новую. И мои дети мне внушили чувство гордости — такое редкое, за них: три прелестных шоколадных Маугли, так ловко они скачут по камням, с таким азартом ловят крабов, так красиво плавают. Я подумала, что эти красивые существа я произвела на свет, я показала им и камни, и море, и крабов. И это совсем неплохое дело — пока! А может быть, они будут порядочными, добрыми и смелыми людьми. Тогда я сделала очень много для людей. И они так гармонично выглядели среди камней, как ящерицы — тонкие, юркие, смуглые, голые. Не какие-нибудь раскормленные нытики, в пижонских трусиках.

Мне нравится в Крыму и эта сухая жара, и голые горы, каменный беспорядок — и синее море. Кавказ кажется слишком безвкусно обильным — влага, пальмы, зелень слишком плотного цвета. А здесь — изысканнейшая красота — ничего лишнего.

Сегодня мне приснился страшный сон, как-то вдруг приснился. Я услышала вдруг папин голос: «Ира, приди в приемный покой». Я кричу: «Что случилось?» А он так методично, как диктор: «Да, я говорю ему, а он не слушает, дурачок, я говорю, а он не слушает… Я говорю…» Я плачу, кричу: «Говори, не тяни, ради Бога». А он вдруг: «Убит!» Все прямо загудело, словно землетрясение. Я говорю: «Кто?» И проснулась. А в ушах все это слово. Это, наверное, от моих дневных страхов за детей — они так прыгают над обрывами, что у меня сердце болит. Я сейчас же произнесла свое заклинание злых сил — пусть все их беды будут моими бедами, а болезни — моими болезнями.

Сейчас взглянула на Сокол — он похож на запрокинутую голову женщины. Правда?

А здесь леса нет — обрывистые скалы. А здесь лес — волосы. А тут есть отрог — это плечи.

А это грудь.

Как ты живешь, мой дорогой? Как здоровье? Как пишешь? Я уже думаю, когда я увижу тебя: приеду 4-го вечером, утром двух — на дачу, одного — в лагерь (Артема), 5-го на работу, наверное 6-го — к тебе. Но, может быть, 5-го встретиться хоть на полчаса у аптеки — в 18.30? А? Ведь 6-го к тебе я приеду, наверное, во второй половине дня. Ну, иду за твоим письмом!

А письма-то нет! Ая-яй!

Ира

В.Т. Шаламов — И.П. Сиротинской

Дорогая Ира.

Получил сегодня два твоих больших письма и читаю, читаю с некоторым оттенком грусти, правда все по тому же главному для тебя вопросу. Ну, все будет хорошо.

Спасибо за портрет, очень похож. Сделан, правда, в реалистической манере. Спасибо за план вашего пляжа, я так все это живо представляю: как ты испугалась акулы и так далее. А знаешь, у меня есть книжка об акулах, выпущенная еще до того, как акулы проглотили премьер-министра Австралии (это было в прошлом или позапрошлом году), написана научно и с целью предупредить людей, что акулы — хищницы, убийцы и людоеды.

<17 декабря 1967 г. во время купания пропал Харольд Хольд, премьер-министр Австралии>. Вот Тур Хейердал после плавания на «Кон-Тики» утверждает, что акула не кидается на человека, безопасна для человека. Наш автор утверждает другое, с большим количеством <фактов>. Книгу он не успел докончить — акулы его потом и проглотили. <Вебстер> его фамилия.

Спасибо тебе за твои милые письма, за все, что ты внесла в мою жизнь. Права ты и в сроках почтовых. Письмо от 18 июля я получил 21-го утром с газетами (вместе с письмом от 17-го).

О стихах ты пишешь хорошо, верно. Пятидесятые годы у многих отбили интерес к стихам. Там главное — в чувстве, в намеке, в подтексте смутном и многозначном. Стих работает на рубеже чувства и мысли. Стихи должны быть шире мысли, глубже, неопределенней. То, что ты называешь музыкальностью, — это ритменная организация, звуковой строй стиха. Музыкальность, благозвучность не совсем то. Эта звуковая организация не зависит прямо от мысли, не от нее возникает. Звучание должно быть проверено на слух, без этого звучания нет стиха. Но это звучание — не главное в стихе. У Пушкина все рифмы — глазные, рассчитанные на чтение глазами, потому-то Крученых смог написать свою «Сдвигологию» и «500 острот и каламбуров Пушкина», где отметил с пристрастием огрехи пушкинского стиха со звуковой стороны. Но «Люблю тебя, Петра творенье», весь «Медный всадник». «Полтава» — такой высоты чисто звукового музыкального орнамента, что о глазной рифме просто забываешь. Стихи это механика очень тонкая, очень. Ни один вид искусства не имеет такой тончайшей специфики.

А Лесневский — автор ряда <работ> лефовского толка, его клиенты (Асеев, Маяковский).

Вокруг «Юности» есть большой круг людей, которые осуждают Твардовского за то, что он не сделал попытки связаться со мной, отчего его журнал много бы выиграл — и стараются это зафиксировать, где можно.