Переписка из двух углов - [9]

Древний человек, ты нас могучей

Тем, что пред судьбиной неминучей

Не склонял младенческих очей.

Верил ли он в бессмертие души? Если верил, вера эта, во всяком случае, не была для него утешением и надеждой; напротив; должна была порождать в нем безутешное уныние.

Но меж тем как втайне дух крушила

Безнадежность, и мечту страшила

Храмины Гостеприимной тьма,

В мышцах зрели солнечные силы,

И, поя беспечной жизнью жилы,

"Я бессмертна!"-пела кровь сама.

Неправда ли, это есть истинная вера в бессмертие? Из всех ваших основоположений вытекает, что идеал впервые совершенный и истинный (ибо согласный с природой) есть инстинкт с его имманентною телеологией. Вот почему и нет в вас охоты воспользоваться самому "свободою умозрения", которой вы, однако требуете,-и, верный себе, начинаете вы эту нашу переписку с заявления, что "о таких вещах, как Бог и бессмертие, не надо ни говорить, ни думать".

Простите это типологическое исследование вашего душевного и умственного склада. Amico licet. Но возможно ли иначе отвечать тому, кто, отклоняя приемы убеждения (кроме одного и, быть, может, сильнейшего: красоты слов), возглашает: "hoc volo",-такова моя воля, такова моя жажда; и "ut sentio sitioque, ita sapio". Остается исследовать источники воли и природу жажды. Но такое рассмотрение было бы недостаточно, если бы не было намечено место исследуемой воли, как явления существенного, в связи пережинаемого нами всеобщего сдвига. Что же происходит в наши дни? Отмена ли культурных ценностей вообще? Или их разложение, свидетельствующее об их полном или частичном омертвении? Или, наконец, переоценка прежних ценностей? Как бы то ни было, ценности вчерашнего дня глубоко поколеблены, и вы едва ли не один из тех, которые радуются землетрясению, ибо по вашему, если не разрушится ветхий Египет, то и образ совершенства, озарявший некогда колыбель каждого из его порождений, останется на веки погребенным во внутренних склепах, под обветренными глыбами пирамид. История творится, однако, по-видимому, не под вашим знаком, и упрямо хочет оставаться историею, новою страницей в летописях культурного Египта. Не будем учитывать случайного, непредвидимого, иррационального в ходе событий; взглянем на состояние умов. Анархические течения не являются господствующими; они по существу кажутся коррелятом и тенью буржуазного строя. То, что именуется сознательным пролетариатом, стоит всецело на почве культурной преемственности. Борьба ведется не за отмену ценностей прежней культуры, но за предносящееся умам, как некая верховная задача, оживление в них всего, что имеет значение объективное и вневременное,в ближайшие же дни за их переоценку. Лев, не из верблюда возникший, а вышедший из недр, и прянувший на утвержденные ценности, не просто хищный зверь, как и видел его в духе Ницше, но лев-человек, коему "ничто человеческое не чуждо". И вот, согласно данному Ницше прообразу, разбивая старые скрижали, он пытается на новых, ungue leonis, нацарапать новый устав. Я думаю, что при этом испортит он понапрасну немало мраморных плит и вечной бронзы; но думаю также, что некий единственный и глубокий след львиного когтя не изгладится во век на памятниках нашего древнего Египта. Впрочем, речь идет не о содержании новых "двенадцати таблиц", а о методе отношения к ценностям. Метод революции, загнавшей нас с вами, усталых и истощенных телом, и общественную здравницу, где мы беседуем о здоровьи,-метод исторический по преимуществу и социальный, даже государственный, а не утопический и анархический, т. е. индивидуальный, метод остающихся и оседлых, а не бегунов и номадов,- поскольку, прибавлю, мы не касаемся в эту минуту вопросов духовного восхождения, роста по вертикали, где во все свои права и обязанности вступает личное начало, единственная и неповторимая человеческая личность.

Но, вот, мы приблизились опять к ее священному кругу. Я утверждаю, что в личности,-в духе, ее оживляющем,-и гора Нево, и сама обетованная земля. Вы противопоставляете личность и ценность, говоря о матери Наполеона, его пеленавшей, и о той же матери, отчужденно наблюдающей сына на престоле мертвящей славы, который должен был представляться ей пышным и холодным саркофагом былой жизни, былой любви. Друг мой, хорошо ознаменовали глубочайшее стремление человеческой воли те фараоны, которые видели свою главную задачу в сооружении себе достойной гробницы. Все живое хочет не только самосохранения, но и самораскрытия, всем существом зная, что последнее есть самоистощение, саморазрушение, смерть,-и, быть может, вечная память. Желание оставить по себе следы, обратить жизнь в памятник ценности, исчезнуть и сохраниться в живом культе одушевляющего нас принципа,-вот источник исконного человеческого "аретаизма", как означали эллины, дорийцы, свой категорический императив действенной доблести. Посвящение человечества и высшие тайны открыло перед ним и иной, богочеловеческий лик того же стремления к смерти во имя жизни: истина, любовь, красота хотят быть евхаристическими: "ешьте Мою плоть и пейте Мою кровь; плоть Моя истинно есть пища, и кровь Моя истинно есть питие". Не мать Бонапарта перед троном сына, Мария перед крестом- вот символ сердца перед великою правдой вселенской ценности. Должно ценности быть распятой, и положенной во гроб, и запаленной камнем, и запечатанной печатями: сердце увидит ее воскресшей в третий день.