Переписка - [18]

Я весь в работе, о к<отор>ой писал в прошлом письме, если только ты его получила. Но об этом когда-нибудь (!!!) при свидании. Матерьяльно же живем довольно худо, хотя кое-как и перебиваемся.

Меня беспокоит твое молчание. Ведь почти полгода нет писем. Если через десять дней не получу ответа — значит ты больна. Я даже Вериного адреса не знаю, а с Н<ютей> не переписываюсь — боюсь недовольства А<лександра> В<ладимировича>.[128] Если же не писала без серьезной причины — сержусь.

Париж и весь Запад только и говорят эти дни, что о предстоящем разрыве между Англией и СССР. Большая часть эмиграции радуется, а я и мой круг людей переживаем это, как и подобает русским — с болью и волнением. Англия приступила к последовательному и страшному натиску на Россию. Самое гадкое, что к этому грозному для России делу готовы примазаться многие русские группы. Утешаю себя тем, что вчерашний день никогда не побеждает завтрашнего. Напиши, как переживаются у вас (вернее — у нас) в Москве эти события.

Вторая злоба парижского дня — перелет через океан Линдберга. Вчера вечером было всеобщее ликованье. Смелого летчика обезумевшая от восторга толпа чуть не растерзала. Его имя сейчас — самое популярное в Европе. Но все это, конечно, ты уже знаешь из газет.

Скоро выходит 3 № моего журнала «Версты». Видела ли ты хотя бы один из них? Наверное нет. Обидно.

У-у-жасно трудно тебе писать. Главное в письмо не вкладывается. Ответь немедленно.

Целую с любовью

Твой С.

Мой новый адр<ес>: 2 av. Jeanne d’Arc

Meudon (S. et O.)

Не удивляйся моей старой орфографии — лень переучиваться.

30 июня 1927 г

Дорогая моя Лиленька, после пятимесячного перерыва — письмо твое, растравительное — о болезни, пенсии, тяжелой жизни. Я как никто, наверное, понимаю твое самочувствие (одиночество больного), ибо последние годы, несмотря на то, что живу наверное раз в сто лучше тебя, всегда испытывал какую-то чрезмерную усталость от малейшего самопроявления. Все всегда через силу, как после тифа, или вернее до тифа — скрытое недомогание. Это я не о себе, а о тебе — чувствую, со-чувствую, и потом — растравительнее самой болезни — твои слова радости по поводу десятирублевой пенсии. На наши деньги — сто франков — ничего — капля. Как же ты живешь, если так радуешься десяти рублям?!

Но не буду писать тебе о твоей же болезни. Тебе не это нужно. Сегодня или завтра повидаю одного врача, к<отор>ый мне расскажет о новых методах лечения баз<едовой> бол<езни>. Пока молчу, ибо все что мне хочется тебе сказать ободряющего — ты и так почувствуешь.

Сейчас сижу один в своей комнате — Марина, Аля и Мур (так зовется Георгий) ушли на обычную прогулку в парк. Очаровательнее мальчика, чем наш Мур, не видел. Живой, как ртуть — ласковый, с милым лукавством, в белых кудряшках и с большими синими глазами. Всегда в синяках и в ссадинах — усмотреть невозможно. И сейчас ушел на прогулку с двумя повязками — одна на руке (схватил подставку от утюга), другая на колене — расшиб об камни. И так постоянно.

Утром ездил наниматься в кино на съемку. Через неделю опять буду сниматься с прыганьем в воду, в Сену. Презреннейший из моих заработков, но самый легкий и самый выгодный. И большие и маленькие кинематографические актеры — человеческие отрепья — проституция лучше. По всей вероятности буду еще сниматься в Jeanne d’Arc.[129] Иду завтра на переговоры. За одну съемку я получаю больше, чем за неделю уроков.

Из русских общаюсь оч<ень> мало с кем. Моя группа, о к<отор>ой я тебе писал в прошлый раз, окружена стеной ненависти. Я к этому так привык, что перестал чувствовать обычное в таких случаях стеснение. Но зато те с кем я общаюсь — люди такого дара и такого творчества, что заслоняют собою все шипение и всю злобу, на нас направленную. Когда-нибудь увидишь и услышишь их.

Недавно был на вечере 6 русских писателей — Слонимского,[130] Лидина,[131] Триолэ,[132] Эренбурга, Форш[133] и еще кого-то. Впечатление оч<ень> печальное. Пожалуй литературно сильнее других был Эренбург, но вещь гнилая,[134] как гнил и сам автор. Форш читала пустячки a la Зощенко,[135] Лидин преподнес пошлятину в духе Л. Андреева,[136] а Слонимский какую-то тенденциозную манную кашу.

В первый раз (не обижайся — я к театру совсем оравнодушел) был во франц<узском> театре, на «лучшей постановке» сезона. Называется вещь Майя.[137] Черт знает что. Как спектакль — нечто похожее на I-ую Студию Худ<ожественного> театра времен до-революционных (Майя идет тоже в Студии Театра Елисейских Полей). Сама вещь — розовая вода с претензией на философию. С трудом досидел до конца, хотя актеры старались, что называется, во всю.

Все пишу тебе о пустяках. О большом в моей жизни, увы, писать пока рано.

Получил недавно письмо от тети Клавдии из Ялты.[138] Вот не думал, что она жива! Просит пристроить свои переводы русских пословиц — крепкая старуха.

Видела ли перед отъездом Макса? Каков он? Боюсь, что сейчас он должен казаться жалким. У него нет зацепок ни за сегодняшний день, ни за завтрашний. Последние стихи его — ужасны.[139] Но в Коктебель мне все-таки хочется. В Россию въеду через Коктебель.