Переписка 1826-1837 - [294]

положиться на благоусмотрение В.[ашего] с.[иятельства].

Принося В.[ашему] с.[иятельству] искреннюю мою благод.[арность] за внимание, коего изволили меня удостоить, с глубочай[шим]

1298. А. Тардиф де Мелло — Пушкину. 22 ноября 1836 г. Париж

Monsieur,

Je profite d’une occasion pour Vous prier itérativement de vouloir bien me faire parvenir une Notice circonstanciée sur la Littérature Russe moderne et principalement sur la poésie dont Vous êtes le Victor Hugo. Je suis en mesure de publier un volume très important sur la Littérature de votre pays et vos lumières poétiques me serviraient plus que tout, à faire valoir cet ouvrage que je veux rendre européen. Votre réputation doit être occidentale, car le Russe, il faut vous l’avouer, n’a pas jusqu’ici retenti dans nos contrées. Vous devez être connu, Votre nom doit figurer à côté des Byron et des Lamartine; je me charge de ce soin à Paris; mais pour parvenir à ce but, il me faut des notices exactes sur les ouvrages anciens et modernes qui ont illustré votre patrie, une biographie de vos auteurs modernes. C’est beaucoup vous demander sans doute, mais je suis ici l’interprète de la France qui réclame des idées originales et surtout de ces idées slaves qui rajeunissent l’imagination francaise.

Ayez la bonté de me faire parvenir ces notes soit en Russe soit en français par la voie de l’ambassade ou par toute autre que vous jugerez convenable.

Je suis avec les sentiments les plus respectueux

Monsieur, Votre très humble et très obéissant serviteur A. — le Tardif

Rue Louis le Grand № 17.

Paris, le 4 Décembre 1836.

Адрес: Monsieur Monsieur Alexandre Pouschkine Conseiller d’Etat etc. etc. etc. à St. Pétersbourg[1505]

[Другой рукой: ] Милостивому государю статскому советнику Александру Пушкину в Санктпетербурге.

1299. Д. В. Давыдов — Пушкину. 23 ноября 1836 г. Москва.

Письмо твое с Шеншиным я получил. Досадно, что Данилевский отсекает целые периоды от статей моих. Что делать! Я однако ни слова не намекну ему о том; боюсь рассердить его. Он теперь пишет двенадцатый год; пожалуй с сердцов вычеркнит из него и дела мои.

Между тем признаюсь, — я обозрением его 1814 года довольно доволен. Происшествии изложены ясно, есть в нем документы неизвестные; конечно, ни одно выражение не берет на штыки читателя, зато всё сочинение проникнуто теплою любовью к России, что для меня варвара, человека без примеси русского, бог знает как усладительно, особенно при настоящем духе Общего Гражданства, разливаемого нашими школьниками-Ликургами с очками на носу и в батистовых рубашках. Но неужели нельзя хвалить русское войско [1506] без порицания Наполеона? Порицание это причиною того, что всё сочинение отзывается более временем 1812 года, слогом Сергея Глинки — когда ненависть к посягателю на честь и существование нашей родины внушала нам одни ругательства на него, — чем нашим временем, когда забыта уже вражда к нему и гений его оценен бесспорно и торжественно. А все эти выходки Данилевского для чего? Для того, чтобы поравнять в военном отношении Наполеона с Александром; будучи не в состоянии возвысить последнего до первого — он решился унизить первого до последнего и оттого похож на тех французов, которые при вступлении нашем в Париж, навезав веревку на шею бронзовой статуе великого человека, тащили ее с верха колонны на мостовую.

Ты спрашиваешь о Чедаеве? Как очевидец я ничего не могу сказать тебе о нем; я прежде к нему не езжал и теперь не езжу. Я всегда считал его человеком начитанным и без сомнения весьма умным шарлатаном в беспрерывном параксизме честолюбия, — но без духа и характера как белокурая кокетка, в чем я и не ошибся. Мне Строганов рассказал весь разговор его с ним; весь, — с доски до доски! Как он, видя беду неминуемую, признался ему, что писал этот пасквиль на русскую нацию немедленно по возвращении из чужих краев, во время сумашествия, в припадках которого он посягал на собственную свою жизнь; как он старался свалить всю беду на журналиста и на ценсора, [1507] — на первого потому, что он очаровал его (Надеждин очаровал!) и увлек его к позволению отдать в печать пасквиль этот, — а на последнего за то, что пропустил оный. Но это просто гадко, а что смешно, это скорбь его о том, что скажут о признании его умалишенным знаменитые друзья его, ученые Balanche, Lamené, Guisot [1508] и какие-то немецкие Шустера-Метафизики! Но полно; еслиб ты не вызвал меня, я бы промолчал о нем, я не люблю разочаровывать; впрочем спроси у Т[ургенева], [1509] который на днях поехал в Петербург, он может расскажит происшествие это не так, как я, и успокоит на счет Католички.

Ты хочешь печатать оставшиеся строки от Занятия Дрездена. Напрасно. Ты увидишь, как статья будет гола. Лучше я тебе пришлю какую-нибудь другую статью, а ты возврати мне эту. Впрочем как хочешь; всё отдаю на волю моему отцу и командиру. Только ради бога пришли мне копию с Занятия Дрездена, зачертя в ней карандашем всё то, что зачертила ценсура кровавыми чернилами. Да присылай скорее, без замедления, не клади в долгой ящик, у меня не осталось даже и черновой тетради. Прости.