Переодетые в чужие тела - [5]

-- Куда мне пройти? -- спросил Бондаревски.

-- За мной,-- тут же раздался непоколебимый голос и Атлет развернулся и увесисто прошагал за длинную, протянувшуюся во все громадное помещение кипельно белую ширму.

Здесь клиента встретил еще один, такой же, Атлет, и оба, эти громадные человеческие существа, легко подхватили Бондаревски на руки и мягко уложили его на жесткую широкую кушетку. И когда Бондаревски, немного освоился со своим лежачим положением и стал разглядывать все вокруг, то тут только, он, внезапно, увидел ту самую девушку, что находилась с ним вместе в приемной фирмы, во вторник, и, о которой напомнил ему представитель фирмы в "лесной комнате". Это была, действительно, она, но он даже не знал как ее зовут. Девушка лежала, так же, на широкой кушетке недалеко от него и она приветливо улыбнулась ему:

-- Мужайтесь, -- прошептала она молодому человеку пока Атлеты возились возле какого-то нагромождения приборов и переключали какие-то выключатели и нажимали беззвучные кнопки. И молодому человеку снова захотелось встать и уйти отсюда, но...

Неожиданно, в это громадное помещение, видимо, кто-то вошел еще, потому что Атлеты сразу же отошли в невидимую зону для Бондаревски, и, где-то, далеко за его головой, с кем-то негромко, но активно запереговаривались.

После этого, не продолжительного, своеобразного совещания, послышался откуда-то из глубины помещения, но, опять же, из невидимой зоны для Бондаревски, мягкий, вкрадчивый голос:

-- Приступим, уважаемые господа. Расслабьтесь, закройте глаза.

И молодой человек и девушка закрыли глаза, но Бондаревски попытался открыть их, когда почувствовал чье-то присутствие рядом со своей кушеткой.

-- Закройте глаза и не волнуйтесь, -- внушительно сказали ему.

Молодой человек даже не успел хорошо разглядеть что-либо, только лишь какое-то передвижение белых пятен, скорее всего -- это были Атлеты, но команда закрыть глаза исходила не от них, она была повторена все тем же мягким и вкрадчивым голосом, но только, на этот раз некоторая нервность почувствовалась в нем.

Только теперь Бондаревски понял, когда вдруг снова услышал звучание музыки, понял, что она перестала звучать, сразу же, как Атлеты уложили его на кушетку, но он, этого даже не заметил. Музыка, сочно насытила все, понимаемое молодым человеком, пространство вокруг. Музыкальная, свежая и не плотная вязкость пространства, почти что ощутимая телесно, будто овеивала прохладой, солнечным теплом. С Бондаревски, сняли спортивный костюм и нижнее белье, по-прежнему запрещая ему открывать глаза, и теперь его тело нежилось и сочилось музыкой пространства. И вдруг: острая боль, довольно глубоко, вонзилась в руку молодого человека, где-то, в районе локтя и Бондаревски свирепо вскричал:

-- О-о! Господи! -- а музыка продолжала звучать все так же, сладостно, но только теперь она воспринималась как насмешка, и Бондаревски снова попытался открыть глаза: перед ним промелькнул шприц, а глаза ему, тут же, насильно залепили каким-то клейким материалом. Молодой человек сделал попытку встать, но сразу же понял, что выполнить это действие он не может -ни руки, ни ноги, ни голова -- не слушались его.

Вскоре боль утихла и музыку словно приглушили. Бондаревски пытался хоть за что-нибудь ухватиться, потому что он стремительно падал в какое-то бездонье и нарастала скорость этого падения, отчего все отчетливее, доносился шум возникающего ветра из ничего, а далее ветер, перемешанный с гулом и пустота, провал, только память о том, что он где-то и какое-то время находился.

Молодой человек открыл глаза.

-- Как вы себя чувствуете, Виктория Леонидовна? -- задал молодому человеку вопрос один из Атлетов, стоящих у его изголовья.

Бондаревски пошевелил головой, она поддалась и он осмотрелся по сторонам, но не увидел к кому же обратился Атлет, почему-то смотрящий ему в глаза.

-- Что со мной было? -- спросил Бондаревски.

-- Пожалуйста, скажите мне: как ваша фамилия, имя и отчество? -настоятельно поинтересовался Атлет, все так же смотрящий в упор.

-- Бондаревски Юрий Анатольевич, -- без особого труда ответил клиент.

-- Вам предстоит научиться отвечать правильно, иначе... -- атлет на мгновение замолчал, -- сразу отсюда вас упекут в сумасшедший дом.

-- Но, я же, действительно, Бондаревски! -- удивленно и жалобно проговорил молодой человек.

-- Вы... теперь девушка. Девушка! Привыкайте... И Фамилия ваша...

Профессор

Василий Федорович Аршиинкин-Мертвяк выглядел довольно непривлекательно и если бы не его социальное положение... Никогда бы не подумал кто-либо, глядя на этого шестидесятилетнего человека, что он является профессором университета: низенького роста, живот выпячивался так неестественно, что только уродовал его обладателя, но никак не выказывал достаток или упитанность тела, невысокий лоб, глубокие морщины на продолговатом лице, глаза грязного цвета, всегда плохо выбрит, прическа седых волос, часто во многих местах перемята залежнями от ночного сна, а голос -боязливо-трепетный.

Был Василий Федорович дважды женат. С первой супругой разошелся, наживши в этом браке двоих детей. Эта, первая жена его являлась "сущим адом", как всегда произносил он присказку в ее адрес, если доводилось с кем-нибудь поделиться ему судьбою своих ранее прожитых лет. Женился он на этой женщине, еще будучи студентом, по стечению обстоятельств. И потом, всякий раз, будет кричать на свою невестку, при каждом очередном скандале, мать Василия Фе-доровича: "Растопырка! Подлегла под мужика! Губительница!" "Будущая "губительница" тоже училась в университете и была на первом курсе, а Аршиинкин-Мертвяк тогда, как он выражался, "распечатал" последний год обучения на том же факультете, что и она: худая, свитая из жесткой и угловатой деревенской мускулатуры, с длинным и острым носом, глаза, рассказывал друзьям Василий Федорович, "в кучку", волосы редкие, часто потом вызывавшие брезгливость у мужа, злая до истерик, но трусливая до звонков в отделение милиции -- если она была дома, то соседи по квартире, а жил в ту пору Аршиинкин-Мертвяк в коммуналке, не высовывались из своей комнаты, чтобы просто не видеть ее, но слышать при-ходилось, потому что орала она и на мужа и на двух сыновней истошно и мучительно. Дети являлись погодками: еще грудью кормила одного, а ходила беременною другим. "Чтобы мужа к юбке привязать!" -- говорила про это мать Василия Федоровича. Дети подрастали: старший, еще кое-что соображал, а второй сын родился и рос с явными признаками дебильности. Позже, Василий Федорович понял еще одно неприятное для него, что жена ни капельки и никогда не любила его, а замуж за него вышла из-за Москвы -- хотелось ей жить в столице. Аршиинкину-Мертвяку мечталось учиться дальше, но возможности в такой "семейке" у него не было и он, все-таки, решился и -- покинул ее. Ушел жить к своей одинокой матери, а вскоре мать умерла и, несколько лет Василий Федорович просуществовал один в трехкомнатной квартире старого, не высокого домика, который располагался неподалеку от Таганской площади в Большом Дровянном переулке, зато окончил аспирантуру и защитился, и вскоре получил первое свое звание кандидата наук. Потом наступило время второго брака. Вторую жену, Аршиинкин-Мертвяк любил, заворожено и ненасытно, но была она весьма болезненной. Два года прожили они вместе: душа в душе. Но случилось. Катенька родила, умерла. Василий Федорович больше не женился, вырастил дочь самостоятельно. (Теперь она заканчивала тот же факультет Университета, что и когда-то ее отец.) Девушка созревала. Все чаще задумывался Василий Федорович о том, что приближается самое трудное время: дочь, похорошевшая и взрослая, рано или поздно, выйдет замуж. Это очень беспокоило Аршиинкина-Мерт-вяка. Дело в том, что дочь Юленька была невероятно похожа на свою покойную мать -- дьявольская, соблазнительная копия. Василий Федорович мучился и хотел видеть Юлю всегда рядом с собою. Страшные мысли приходили в голову, уставшему от неопределенного, многолетнего ожидания, Василию Федоровичу. Наедине с собою и в присутствии дочери, он все чаще раздумывал о многих решениях, не укладывающихся в рамки социума -- но пугался подобных мыслей Аршиинкин-Мертвяк и заставлял их замолкать, и они отпускали его, на какое-то время, но снова и снова являлись эти мысли к нему и укоряли за не гостеприимство с его стороны, и тогда он обнажал их в своем дневнике.