Перемирие - [96]

— Эй! — крикнула я, — Подожди, ты что?

Но догнать я его смогла лишь на повороте, когда дорога пошла ровнее. За поворотом подъем становился круче; дорога шла меж двух глинистых насыпей, видно, гору прорыли здесь, чтобы проложить дорогу. Лошади шли медленно, я ехала рядом с кейстом и молчала, хотя за минуту до этого хотела продолжить разговор.

— Кто он? — спросил вдруг кейст.

— Дарсай.

— О, вот как? Младший?

— Нет.

— Старший? Ты шутишь?

— Нет, не шучу, — сказала я, — Ему сто восемьдесят девять.

— Тогда какой же из него принц?

— Неплохой, поверь мне. Он лучше в постели, чем ты.

— Разве мы с тобой спали, тцаль? Я не мог этого забыть! — крикнул он со смехом.

Сзади донесся хохот моих ребят, услышавших его выкрик.

— Разве ты спишь с женщинами?!.. Не обращай внимания, тцаль, он коз предпочитает!

— Да пошли вы! — выкрикнул кейст, оборачиваясь к ним и скрещивая пальцы в неприличном жесте.

Подъем становился все круче. Я спешилась первая и, взяв коня под уздцы, повела его в гору; за мной спешились и все остальные. Солнце пригревало, становилось жарко. Я сняла плащ и убрала его в седельную сумку, оставшись в безрукавке. Не лето стояло на дворе, и воздух холодил мои голые руки, но в шерстяном плаще мне все-таки было жарко. Сняла я и шлем — на многие лиги вокруг я не чувствовала ни единого Ворона, и можно было ничего не опасаться. Косу я со вчерашнего вечера так и не заплела, и мои волосы, небрежно закрученные и убранные под шлем, рассыпались по плечам. Мы медленно брели вверх. Кейст снова пошел со мной, пиная мелкие камешки, кое-где встречавшиеся на дороге.

— Какого черта нас понесло на Перевал? — спросил он, поглядывая на меня.

— Подумай.

— Для засады не нужно столько народа…

— Слушай, чего ты ко мне пристал?

А он продолжал:

— Ты ведь из тех, кого Вороны называют Tjuri roko? А, тцаль? Я ведь давно тебя знаю. Тебя ведь привели сюда какие-то секреты. Нет? Ты серьезно думаешь, что про агентуру хэррингов никто не знает? И потом, наш старик уж очень тебя любит, тцаль. Или у тебя вкус на стариков?

— Эй, ты не перегибай.

— Ладно, молчу.

Подъем закончился, и начался такой же крутой спуск. Верхом здесь ехать было совершенно невозможно. Тормозя на пятках и сдерживая лошадей, мы спускались. Дорога уходила круто вниз и снова поднималась. В дождливую погоду здесь вообще невозможно было проехать. Видны были зеленеющие склоны гор с выходами белых пород, глинистая полоса дороги, ныряющая в понижения и взбирающаяся по крутым склонам, и ясное голубое небо. Полнеба занимала белая рябь перистых облаков, по другой половине плыли мелкие кучевые барашки. Последнюю человеческую деревню мы проехали вчера, дальше люди уже не жили — ни единой деревни, ни единого дома, — тишина и безмолвие царили вокруг, даже птицы не пели.

— Ни одного Ворона, — негромко сказал кейст.

— Да-а…

— Спать охота… — пробормотал он, зевая.

Я усмехнулась. Тишина стояла такая, как летом, когда в жару все замолкает и словно засыпает. Сзади негромко переговаривались мои ребята, и слышен был топот копыт. Я и забыла, какое это чудо — просто зеленая трава, зеленая с желтизной, живая трава. Страшное это все-таки дело — северная зима, весь этот снег, холод, белизна, без запахов, без зелени, все мертвое. И правда, конец света…

— Хорошо… — пробормотала я, оглядываясь вокруг и жмурясь от яркого солнца.

— Соскучилась на Севере-то?

— Еще бы. Там все другое…

У него вырвался короткий смешок.

Со следующей вершины открылся вид на долину Белой. Неширокая речка со светлой известковой водой заворачивала с юга и текла на запад. Левый, наш берег, был пологим, широкая плоская пойма, заливаемая в половодье, тянулась до подножия того хребта, с которого мы спускались. У самой воды кое-где виднелись заросли ивняка, перемежаемые каменистыми пляжами. По пойме в понижениях трава было зеленой (даже сверху было видно, какая она сочная и упругая), на небольших взгорках — желтоватой и пожухлой. По траве бродили маленькие белоснежные козы — пять или шесть клубков шерсти с остренькими рожками. Правый берег поднимался из воды невысоким глинистым обрывом, над ним неширокая плоская терраса, поросшая шиповником и черемухой, переходила в склоны хребта, покрытого лиственным лесом. Там, на том берегу, была наша, человеческая территория; правда, факт этот Воронами за факт не признавался. Граница проходит по Черной речке — вот был факт, и факт неоспоримый. Когда-то, когда не было на свете ни меня, ни даже дарсая, Белая текла по другому руслу и обходила этот хребет еще южнее, а в этом русле текла Черная речка, образованная слиянием Нугуша и Кужи. Но даже русла рек не могут устоять на месте, таков уж наш непоседливый мир. Все переменилось со временем. Теперь Нугуш и Кужа впадают в Белую реку, а Черная берет исток из озера Эри к востоку отсюда. Так эти территории оказались как бы ничейными, здесь никто не живет, и официально здесь проводят Границу по старому руслу Черной речки, по которому течет здесь Белая. Но хозяйничают здесь Вороны — что на этом, своем, что на том берегу.

Здесь уж я вскочила в седло. Возле дороги леса не было, дальше он начинался — дубы и клены, и подлесок из черемухи. Клены желтеют обычно поздно, но шел уже декабрь, и среди вечнозеленых дубов ярко сияли золотые и алые клены. Мы спускались в долину. Отсюда, со склона, я уже видела кордон — несколько домов из светлого дерева и забор, как бы перегораживающий пойму от хребта до реки.