Переливание сил - [12]

— Ну, как дела, Валерий, больно?

— Ничего, ничего... Спасибо... Болит немного. Вот капельница эта, что в руку капает, — очень устал от нее.

— Надо потерпеть, Валерий. Что делать?

— Извините меня, пожалуйста, я просто так. Надо так надо. Извиняюсь, конечно.

—Да ты не извиняйся. Все нормально. Потерпи денек-другой.

Потом доктора вышли и тревожно шептались:

— Неадекватное у него поведение, возбуждение, эйфория какая-то. Извиняется не на месте. Может, у него перитонит начинается.

Но нет, перитонита не было. Больной Степанов просто необычно и непривычно для всех (и уж конечно для него, но этого доктора не знали) вел себя: извинялся, успокаивал врачей.

Потом пришел следователь. Но пока Степанову рано еще было, нельзя еще было вести переговоры со следователем.

Следователь рассказал в отделении все про Степанова и про тот конфликтный случай, который и привел его в больницу.

На четвертый день Игоря Ивановича вновь срочно вызвали в реанимационное отделение к Степанову. Он вскакивал с постели, кричал, его пришлось привязать.

Когда Игорь Иванович его увидел, Степанов, лежа на постели, как-то странно изогнулся и пытался сдуть что-то со своего плеча. Увидев Игоря Ивановича, он закричал:

— Прогоните их, прогоните!

— Кого? — глупо спросил доктор, хотя и без всякого ответа было ясно, что развивался алкогольный психоз, белая горячка со всеми классическими симптомами. Сказывалась вся водка, выпитая Валерием за прошлые годы.

— Вон же, вон же сколько их! Мыши, лягушки... Зелень проклятая! Пустите, пустите меня... Они уже идут на меня, по мне уже бегают. Пустите!..

Он стал сильно дуть на одеяло.

Это было очень опасно. Мало того, что тяжелое отравление организма идет от самой травмы и операции, так еще наслоилась и эта интоксикация.

Снова начались капельницы, новые лекарства, чтобы как-то снизить возбуждение. Эти лекарства снимали возбуждение, но могли ухудшить деятельность других систем организма.

Одного его оставлять было нельзя. Все время около него кто-то сидел: то врач, то сестра, то няня. Весь график работы срывался. В послеоперационное отделение мать его пустить нельзя было.

Измучились все с ним.

Игорь Иванович домой-то боялся уйти: жалко парня.

В конце концов справились и с этим.

Степанов начал выздоравливать.

Он ходил тихий, как будто ему было в чем-то неловко перед больницей.

А дальше он поправлялся быстро и надежно.

1974 г.

ПЕРВЫЙ РАЗ

Володя еще ни разу не делал такой большой операции. Шесть лет входил он в медицину. Теперь осваивает хирургию. Пока его потолок — аппендициты, грыжи и даже внематочная беременность.

Сегодня — удаление желчного пузыря. И я ему помогаю. Представляю, как он волнуется. Первый раз! Хотя сам он уже много раз помогал в таких операциях.

Я уже не помню, как волнуется хирург, делающий свою первую большую операцию. Хотя это ведь было совсем недавно. Хирург, прежде чем допускают его к этой операции, уже много раз ее делал, но в роли помощника. Он лишь участвовал. И все-таки делал. Он помогает, а мысленно делает сам.

Ошибку ему сделать трудно: помощник, он же инструктор, он же учитель — как хотите называйте его, — вовремя предостережет. При грубой ошибке, при неумелости, при несообразительности, растерянности, при том, что быть не должно у хирурга, помощник просто меняется с ним местами.

Пока Володя учился диагностировать. Я до сих пор не знаю, можно ли этому научиться. Знать-то надо многое. Но и этого мало. Можно ставить диагноз, раскладывая пасьянс из анализов и симптомов, а можно творить, искать и находить. Ведь пока еще многое за пределами наших знаний.

У ребенка кривошея. Ребенок косит. Что же началось раньше?

Может быть, косоглазие: ребенок, наклоняя голову, просто компенсировал дефект.

Может быть, голова с самого рождения была наклонена. Мышцы одной стороны шеи были короче. Значит, косоглазие — явление вторичное, компенсаторное. Поди заметь это в первые месяцы. Решить этот ребус, решить, что лечить: шею или глаз, — такая задача стояла перед Володей. И он с ней не справился. Впрочем, с ней никто не справился. Все запутались. И этот случай надолго выбил Володю из колеи.

Опасно, когда такие ребусы попадаются в начале пути. Начинаешь сомневаться в медицине вообще. И зря. В общем-то она кое-что может, и даже очень много. Но человек смертен. И больные иногда умирают после операции.

Гибель больного после первой крупной операции молодого врача может изничтожить в нем хирурга на корню. На первой крупной операции риск должен быть минимальным (если это возможно).

Операция начинается.

Володя накрывает простынями больную. Мажет йодом живот. Я моюсь. Смотрю издали. Он смеется. Что-то говорит. Вовсе не бледный.

Волнуется или нет?

Стараюсь помогать молча и не лезть со своими советами. Моя задача не в том, чтобы делать вместо него, а в том, чтобы не дать ему совершить ошибку.

Он весь ушел в работу. Он сейчас не волнуется. Волнуюсь я. Ему не до этого.

А стоит хорошо! Думает и о помощнике, стоящем рядом. Хирург, оттирающий ассистента, — хам. Помощнику иногда приходится стоять по нескольку часов в нечеловечески неудобной позе.

Почему он разрезает кожу несколькими движениями? Надо сразу и на всю глубину кожи и жира. Этому же он мог научиться на других, на мелких операциях. Дышит тяжело. Володя дышит тяжело. Весь мокрый. Еще ничего не делает. Ну и резал бы сразу на глубину всего слоя. Сколько можно останавливать кровотечение? Эти сосудики мелкие. Их не надо перевязывать. Здесь кровь сама остановится. Четкие у него движения. А остатки перестраховки я из него вытрясу. Лично мне перестраховка хирурга беспредельно противна. Эмоционально противна. Свою трусость, отсутствие творческой смелости они называют тщательностью. Как правило — это врачи-шаманы, догматики. Ничего нового они не воспринимают. Этот тип людей одинаков и в жизни и в медицине. В медицине — это всегда назначать пенициллин, всегда на третий день тащить тампон, всегда при «том-то» делать «то-то», всегда при «этом» делать «так-то». Все по правилам. Ситуация для них — ничто.