Перелистывая годы - [48]

Эта сцена, походившая на комедийный кинокадр, продолжалась довольно долго: он хватался за микрофон, а она — за его свитер. Он устремлялся в одну сторону, а она властно тянула в другую. Полного матриархата в семье не было: Ив Симоне не подчинялся на глазах у затаившегося зала. В советском государстве такие экспромтные, незапланированные противостояния были не приняты. Кроме всего прочего, Симона Синьере демонстративно противостояла не только своему супругу, но и устроителям, которые как бы представляли страну-хозяйку. А это уже, по тем временам, придавало конфликту характер международно-политический.

В конце концов Ив отодвинул микрофон подальше от своей «боевой подруги» и кивнул не столь «боевой» подруге Сергея Образцова. Ольга Александровна робко присела за рояль, тронула клавиши — и Монтан с нарочитой уверенностью запел. А Симона с нарочитой решительностью выскочила из кресла и — в зимний московский мороз! — помчалась на улицу.

Холодная (в буквальном смысле!) «война» боевой подруги с Центральным Домом литераторов заставила похолодеть устроителей (назревал «международный скандал»!). Они, администраторы и литераторы, — тоже позабыв о своих меховых шапках и шубах, — устремились за высокопоставленной и своенравной гостьей. А та забилась в глубь автомашины марки ЗИЛ, престижной в те годы. Они пытались решить конфликт мирным путем — «Извините, если что не так!», «Мы уверены, что все жанры прекрасны…» Но нет, «боевая подруга» отка-

121

зывалась от компромисса. Актерское реноме мужа было для нее гораздо дороже, чем для него самого.

Трепетно и торжественно вынесли норковую шубку Симоны. Она раздраженно накинула ее, все еще негодуя. И ЗИЛ не покинула. В зале же Ив выразительно-миролюбивыми жестами дал понять, что не стоит преувеличивать — и исполнил от начала до конца то, что и намеревался исполнить. Ольга Александровна — послушная, с виду не боевая «боевая подруга» — квалифицированно, хотя и смущенно сопровождала его голос.

В результате устроители, я полагаю, в тот вечер сообразили, что гостеприимство призвано быть не только безграничным, но и тактичным. И еще, думаю, поняли, что, приглашая «звезд» вместе со спутницами жизни, следует заранее выяснить степень боевитости сих «боевых подруг».

Ив Монтан умер лет семидесяти. Про одного из скончавшихся Оскар Уайльд жестко, а может, и жестоко сказал: «То, что он умер, еще вовсе не значит, что он жил». Ив Монтан жил! Значительно, как большой художник, и доверчиво, как ребенок. Последние его слова были такими: «Я прожил счастливую жизнь и расстаюсь с ней без сожаления…» Это не значит, что без сожаления он расставался и с Симоной: она гораздо раньше ушла из его жизни, а потом из своей.

Однажды (жанр воспоминаний то и дело натыкается на слова «однажды», «как-то», «как сейчас помню»!) мне позвонили из иностранной комиссии Союза писателей СССР и попросили быть как бы «принимающим» американского писателя Джона Стейнбека и его жены. Я согласился, потому что «Гроздья гнева», да и другие романы Стейнбека не только читал, но и почитал.

…Лицо его было бурым, как у сильно пьющего человека, а волосы белыми, без каких-либо нюансов и оттенков, как у человека много повидавшего и исстрадавшегося. Он и был сильно пьющим, он и был много испытавшим… Что он говорил? Нелегко припомнить. В основном за него говорила жена.

В Москве Стейнбек пробыл всего несколько дней.

— Он приехал, чтобы повидать Петербург, — сообщила жена, хотя тогда еще город именовался Ленинградом. И в широчайшей американской улыбке обнажила свои по-голливудски безупречные зубы. Улыбка сопровождала все ее фразы — и восторженные (их было мало), и благодарные (их было по-

122

больше), и скептично-насмешливые, которыми изобиловала ее речь.

А у Джона была толстая, отполированная временем палка… Он укладывал на ее набалдашник свою мощную бело-бурую голову и взирал на мир исподлобья, но в упор, не моргая, — мудрыми, все понимающими собачьими глазами. В них редко возникало удивление: казалось, он все уже видел… или представлял себе. Зато жена изумлялась — как правило, негативно! — за них обоих.

Во Дворце школьников ее прежде всего изумило, что всего-навсего двухэтажное здание называлось «дворцом».

— Стейнбеку сложно это понять: он реалист, — заявила она, словно переводчица его мыслей. Хотя в глазах писателя никаких недоумений не наблюдалось.

Позднее ее поразило, что директорша Дворца полчаса рассказывала нам о том, что делается, что происходит в двухэтажном здании:

— Стейнбек не любит, когда рассказывают про то, что ему самому предстоит увидеть.

Войдя в «клуб путешественников», она была ошарашена тем, что можно путешествовать… в комнате.

— Стейнбек предпочитает приключения даже не на земле, где ему тесно, а в океане.

Я пояснил, что в комнате путешествия лишь планируются и организуются. Она пропустила это мимо ушей.

Услышав про литературный кружок, жена пожала своими оголенными и потому весьма «красноречивыми» плечами, которые то и дело выражали ее настроение и были, думаю, минимум на четверть века моложе плечей писателя, сокрытых от нас ковбойской рубашкой: