Перелистывая годы - [39]

Я могла бы выйти в коридор и объяснить, что прежде, чем отвоевывать меня, маминой маме надо было бы отвоевать мое здоровье, мою жизнь, как это сделала бабушка. И что совершить это по телефону вряд ли бы удалось. Но мама опять зарыдала. И я притаилась, затихла.

— Мы с вами должны разъехаться. Это бесспорно, — сквозь слезы, но уже резко, исключая возражения, сказала мама. — Все сделаем по закону, по справедливости…

— Как же я без Верочки? — не поняла бабушка.

— А как же мы все… под одной крышей? Я напишу заявление. В суд! Там поймут, что надо спасти семью. Что практически разлучаются мать и дочь… Я напишу! Когда Верочка закончит учебный год… чтобы у нее не было нервного срыва.

Я и тут осталась в ванной комнате, не приняв всерьез угрозы насчет суда.

…В борьбе за существование порою не выбирают средств. Когда я перешла в десятый класс, мама, не боясь уже моего нервного срыва, выполнила свое обещание. Она написала о том, что мы с бабушкой должны разлучиться. Разъехаться…

99

И о разделе имущества «согласно действующим судебным законам».

— Поймите, я ничего лишнего не хочу! — продолжал доказывать мужчина, выдавленный из тюбика.

И тут я впервые услышала голос судьи.

— Судиться с матерью — самое лишнее на земле дело. А вы говорите: не надо лишнего… — произнесла она бесстрастным, не подлежащим обжалованию тоном.

«Нужен тот, кто нужен. Нужен, когда нужен… Нужен, пока нужен!» — мысленно повторяла я слова, которые, как врезавшиеся в память стихи, были все время у меня на уме.

Уйдя утром из дома, я оставила на кухонном столе письмо, а точнее, записку, адресованную маме и папе: «Я буду той частью имущества, которая по суду отойдет к бабушке».

— Тряпка… ничего не смог доказать. Тряпка! — твердила, обращаясь вглубь коридора, дебелая женщина.

Сзади кто-то дотронулся до меня. Я обернулась и увидела папу.

— Пойдем домой. Мы ничего не будем делать! Пойдем домой. Пойдем… — судорожно повторял он, оглядываясь, чтобы никто не услышал.

Бабушки дома не было.

— Где она? — тихо спросила я.

— Ничего не случилось, — ответил папа. — Она уехала в деревню. Вот видишь, на твоей бумажке внизу написано: «Уехала в деревню. Не волнуйтесь: ничего страшного».

— К тете Мане?

— Почему к тете Мане? Ее давно уже нет… Просто в деревню уехала. В свою родную деревню!

— К тете Мане? — повторила я. — К тому дубу?.. Окаменевшая на диване мама вскочила:

— К какому дубу? Тебе нельзя волноваться! Какой дуб?

— Она просто уехала… Ничего страшного! — заклинал папа. — Ничего страшного!

Он посмел успокаивать меня бабушкиными словами.

— Ничего страшного? Она к тете Мане уехала? К тете Мане? К тете Мане, да?! — кричала я, чувствуя, что земля, как это бывало прежде, уходит у меня из-под ног.

1978 г.

100

ПОЦЕЛУЙ НИКИТЫ СЕРГЕЕВИЧА

Из блокнота

Ни одного иностранного языка я за всю жизнь не осилил. Хотя окончил… индийский факультет Московского института востоковедения. Профессор урду и хинди обожал литературные и светские новости. На экзаменах, вытянув из меня, тогда уже литератора, все известные мне сведения о мастерах слова, об их общественной, личной, а то и интимной жизни, он в благодарность произносил: «Очень любопытно! Спасибо… Пятерка!» Так я завершил свое высшее образование.

А через много лет в Москву прибыл Джавахарлал Неру с дочерью Индирой Ганди (в ту пору министром информации и радиовещания). В честь высоких гостей устроили правительственный прием… Неожиданно вместе с именитыми и маститыми на тот прием пригласили меня, писателя еще молодого.

В разгар международного пиршества подбегают сверхштатские «мальчики»:

— Товарищ Алексин! Вас ждет Никита Сергеевич… Подводят меня к столу президиума.

Преподаватели Института востоковедения в сталинскую эпоху годами объясняли мне, что Махатма Ганди и Джавахарлал Неру — агенты мирового империализма и, естественно, только и делают, что предают свой бедный индийский народ. Но вот благородный красавец Неру с традиционной красной гвоздикой в петлице (в память о любимой жене) и достойная отца, бесстрашная, как доказало время, Индира в мягком вечернем сари, ниспадавшем до самого пола, — оба были прямо передо мной. Хрущевская «оттепель» тогда благотворно распространялась, проникая почти во все сферы. Почти…

Вижу, что Никита Сергеевич изрядно подвыпил: говорит неуправляемо-громко, руками размахивает неуправляемо-широко. Услышав, что меня привели, он сообщает высоким гостям:

— А у нас писатель Анатолий Алексин знает индийский язык!

На лбу у меня, чувствую, проступает испарина: я же не могу, не смею опровергнуть лидера государства! Коли он сказал, что я владею индийским языком, — значит, так и есть: обязан владеть…

И тут Бог пришел мне на помощь: я вспомнил одну весьма расхожую фразу на урду («Тумко пасанд хе!»). Это — как бы

101

английское «Ай лав ю!». Только не в мужском и не в женском, а в общечеловеческом смысле («Вы мне нравитесь!»). Четко и внятно произношу… Неру — в полном восторге: обнимает меня. Индира, как и во всем, следует примеру отца. Хрущев идет дальше — не только обнимает, но и целует:

— Ну, молодец!.. Ну, не подвел!

Аджубей игриво подмигивает: это он, разумеется, сообщил тестю о моем индийском языке.