Перелетный кабак - [29]

– Труднее быть трезвенником, – ответил Дэлрой, – и не трогать рома. Не буду врать, без выпивки мне лучше, но только потому, что я могу и выпить. А знаешь что? – завопил он, ибо к нему, как нередко бывало, вернулась его бычья мощь. – Если я вегетарианец, почему бы мне не пить? Напитки – не мясные. Почему бы мне не питаться растениями в их высшей форме? Скромный вегетарианец должен предаться вину и пиву, а не набивать брюхо слоновьим мясом, как простые мясоеды. Что такое?

– Ничего, – сказал Пэмп. – Я смотрю, не идет ли наш обычный гость.

– Итак, – продолжал капитан, – крепкие напитки – вершина вегетарианства. Какая плодотворная мысль! Можно сочинить песню. Например, вот эту:

Буду, буду пить я ром

Утром, вечером и днем,

Пиво дуть, как истинный германец,

Джин хлебать – бутыль в руке –

В каждом грязном кабаке,

Потому что я вегетарьянец.

Что за простор для литературы и духовного развития! Сколько тут разных граней! Каким же будет второй куплет? Вот таким:

Я до чертиков напьюсь

И на вывеску взберусь,

Постового задразню, как оборванец.

И меня он заберет,

И в участок отведет,

Потому что я вегетарьянец. [*]

Отсюда можно почерпнуть много поучительного… Эй, куда ты смотришь?

Квудл вышел из лесу на минуту позже, чем обычно, и уселся у ног Хэмфри с озабоченным видом.

– Здравствуй, старина, – сказал капитан. – Кажется, мы тебе понравились. Не думаю, Хэмп, чтобы с ним дружили в этом доме. Мне очень не хочется осуждать Айвивуда, Хэмп. Я не хочу, чтобы его душа всю вечность обвиняла мою душу в низкой предвзятости. Я стараюсь судить о нем справедливо, потому что ненавижу его. Он отнял у меня все, ради чего я жил. Но я не думаю, что мои слова покажутся ему обидными. Он знает, что это правда, ведь ум его ясен. Так вот, он не способен понять животное и потому неспособен понять животных свойств человека. Он до сих пор не знает, Хэмп, что ты слышишь и видишь в шестьдесят раз лучше него. Он не знает, что у меня быстрее обращается кровь. Потому он и подбирает себе таких странных сподвижников; он не смотрит на них так, как я смотрю на собаку. На турецкой конференции, я думаю – его стараниями, был некий Глюк. Дорогой мой Хэмп, такой джентльмен, как Айвивуд, не должен подходить к нему и на милю. Грубый, пошлый шпион и подлец… но не выходи из себя, Хэмп! Очень тебя прошу, не выходи из себя, когда говоришь о подобных людях. Утешь себя поэзией. Спою-ка я стишок о том, что я вегетарьянец.

– Если ты вегетарьянец, – сказал Хэмп, – иди поешь грибов. Вот эти, беленькие, можно есть холодными и даже сырыми. Но эти, красные, непременно нужно жарить.

– Ты прав, Хэмп, – сказал Дэлрой, присаживаясь у огня и алчно глядя на еду. – Я буду молчать. Как сказал поэт:

Я молчу, забравшись в клуб,

В кабаке молчу, как труп,

На балу меня не тянет в танец.

Так я сыт! Уж в мой живот

Ни крупинки не войдет,

Потому что я вегетарьянец.

Он быстро и жадно съел свою порцию, с мрачным вожделением взглянул на бочонок и снова вскочил. Схватив шест, лежавший у домика из пантомимы, он вонзил его в землю, словно пику, и опять запел, еще громче:

Пусть взнесется Айвивуд,

Пусть его венки увьют,

Пусть весь мир он в свой положит ранец,

Но…

– Знаешь, – сказал Хэмп, тоже кончивший есть, – мне что-то надоела эта мелодия.

– Надоела? – сердито спросил ирландец. – Тогда я спою тебе другую песню, про других вегетарьянцев, и еще станцую! Я буду плясать, пока ты не заплачешь и не предложишь мне полцарства, но я потребую голову Ливсона на блюде[65], нет – на сковородке. Ибо песня моя – восточная, очень древняя, и петь ее надо во дворце из слоновой кости, под аккомпанемент соловьев и пальмовых опахал.

И он запел другую песню про вегетарианство.

Навуходоносор, древний иудей, [*]

Пострадал за пару свеженьких идей:

Он ползал на карачках и подражал скоту

С короной на макушке и с клевером во рту.

Тирьям-пам, дидл, дидл… и т. д.

«Вот вам Божья кара!» – толковал народ;

Своего пророка век не признает,

И первооткрыватель одинок среди людей,

Как Навуходоносор, древний иудей.

При этом он и впрямь кружился, как балерина, огромный и смешной в ярком солнечном свете. Над головой он вертел шест с вывеской. Квудл открыл глаза, прижал уши и с интересом воззрился на него. Потом его поднял один из тех толчков, которые побуждают вскочить самую тихую собаку, – он решил, что это игра. Взвизгнув, он стал скакать вокруг Дэлроя, взлетая иногда так высоко, словно хотел схватить его за горло; но хотя капитан знал о псах меньше, чем сельский житель, он знал о них (как и о многих других вещах) достаточно, чтобы не испугаться, и голос его заглушил бы лай целой своры.

Смелый реформатор господин Фулон[66]

Предложил французам новый рацион:

Сказал он: «Жуйте травку, кто воздухом не сыт!»

И был он головы лишен и травкою набит.

Тирьям-пам, дидл, дидл… и т. д.

«Вот она, гордыня!» – рассуждал народ.

Но не зря бедняга шел на эшафот:

Он в будущем провидел торжество своих идей,

Как Навуходоносор, древний иудей.

Янки Саймон Скаддер где-то в штате Мэн

Изучал, как видно, тот же феномен:

Он травкой вместо хлеба ирландцев угощал,

Чтоб веселей работалось им на укладке шпал.