Перекрестное опыление - [13]

Так получилось, что ни разу до той поры не побывав в Воронеже, я много о нем читал. Первой книгой о Воронеже и одноименной губернии стал том из «Полного георафического описания нашего отечества» под редакцией В.П. Семенова-Тян-Шанского, по-моему, и спустя век лучшего нашего географа, социолога и экономиста. Потом среди книг в отцовской библиотеке мне попалась «ЦЧО» Пильняка и Платонова. Дальше пришла очередь других книг Андрея Платонова, который в Воронеже родился (Ямская слобода), учился, и о нем, об этом городе, и о той земле, которая, как говорили в старину, «к Воронежу тянула», писал всю жизнь.

Это мог быть Воронеж времен Петра I в «Епифанских шлюзах» и Воронеж Гражданской войны, которая туда-сюда ходила по этой губернии не один год. О ней не только его главный роман – «Чевенгур», – но и сотни заметок и сообщений, которые изо дня в день он как рабочий корреспондент печатал в местной газете «Коммуна». Позже здесь же, в Воронежской губернии, инженер-мелиоратор Андрей Платонов построил много десятков плотин, еще позже стал свидетелем коллективизации – очерк «Впрок» и повесть «Котлован». За «Впрок», на полях которого Сталин как приговор написал: «Талантливый писатель, но сволочь», ему и сломали жизнь.

Воронеж, ссылка в Воронеж была началом гибели и другого, во всех смыслах самого для меня важного писателя и поэта в русском ХХ веке – Осипа Эмильевича Мандельштама. У отца еще с середины 60-х годов была машинописная копия «Воронежских тетрадей» с бездной вариантов и незаконченных стихотворений, и думаю, что именно благодаря Мандельштаму я стал понимать, что такое вообще стихи. Из чего они вылупляются, как растут и пускают новые побеги.

В Воронеже мы с мамой поселились в гостинице, а первым человеком, к которому Александр Иосифович нас отвел, была Наталья Евгеньевна Штемпель. К своему стыду, я не сразу сообразил, что это та самая «ясная Наташа» из «Воронежских тетрадей» Осипа Мандельштама, адресат едва ли не лучшей любовной лирики ХХ века:

«К пустой земле невольно припадая,

Неравномерной сладкою походкой

Она идет – чуть-чуть опережая

Подругу быструю и юношу-погодка.

Её влечет стесненная свобода

Одушевляющего недостатка…»

И строки из другого стихотворения:

«Есть женщины, сырой земле родные,

И каждый шаг их – гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших – их призванье.

И ласки требовать от них преступно,

И расставаться с ними непосильно».

Раскаленными, хотя уже близко к вечеру, еще в мареве улицами идем к Наталье Евгеньевне. Во дворе желтого оштукатуренного дома на Никитинской несколько серовато-зеленых высоких тополей; входим в подъезд – здесь прохладнее – и скоро мы в небольшой квартирке.

Открыт балкон, рядом с ним метровая кадка с фикусом и подстилка на полу. Наталья Евгеньевна, возможно, самый добрый и прекрасный человек из встреченных мной в жизни, помогала всем, среди прочих подбирала и выхаживала больных кошек: в тот момент её главным постояльцем был потрепанный розовато-бежевый кот с бельмом на глазу. У него воспаление легких, он подолгу хрипит и сухо, как человек, кашляет. Уже на кухне Наталья Евгеньевна говорит, что бывает, кот уходит из дома на сутки-двое, но потом всегда возвращается. А если уйдет совсем, то потому, что не захочет умирать у нее на глазах.

В квартире есть большая общая комната и маленькая – в ней что-то вроде крохотного кабинета. Здесь, когда нелады дома, работает Александр Иосифович.

Садимся пить чай с собственноручно ею сваренным клубничным вареньем. Наталье Евгеньевне на вид лет шестьдесят. Глаза и все лицо круглое и очень-очень доброе, волосы серо-седые, чуть волнистые, зачесаны назад и собраны в небольшой пучок. Наталья Евгеньевна худенькая, длинное, в цвет волос, серо-голубое платье лишь слегка маскирует её хромоту. Одна нога сильно короче другой, и, чтобы хоть как-то их уравнять, она носит черные ортопедические ботинки. И все равно, когда куда-то спешит, слегка подпрыгивает. Её влечет та самая «стесненная свобода». Именно этот первый вечер у Натальи Евгеньевны и определил, что, прибитый воронежской пыльной жарой, я все же не собрался и не уехал обратно в Москву.

По природе своей я человек довольно консервативный: привыкаю к определенному месту и к определенным людям. Люблю видеть, разговаривать, сидеть за одним столом с теми, с кем знаком, кажется, уже сто лет. Но здесь все так сложилось, что город как-то несуразно быстро стал наполняться для меня родными людьми и обрастать самыми разными историями: некоторые из них были вполне страшными, другие больше походили на анекдот.

Обо всем этом чуть ниже, а пока скажу, что, и уже сдав экзамены, я понимал, что, несмотря на Александра Иосифовича, Наталью Евгеньевну, которая с привычной для нее щедростью позвала меня к себе жить, я эту, пока совсем чужую для меня жизнь, вряд ли сволоку. Очевидно, высшие силы думали то же самое, потому что два дня спустя проректор ВГУ Владимир Гусев сказал мне: «Вы должны понимать, факультет у нас идеологический и зачислить на дневное отделение некомсомольца мы не имеем права». – Я ему с некоторой иронией: «Раньше надо было заваливать». – Он: «Это наша ошибка, больше мы её не повторим».