Перехваченные письма. Роман-коллаж - [153]

Теперь Николай сказал о возможности M^me Durassier покинуть нас. На меня опять свалилась тяжесть решения: как устроить детей, как устроить дом? К тому же неприятное чувство сегодняшнего сна: я видела Николая, упрекающего меня в том, что я слишком много кокетничаю с мужчинами, у него было обо мне другое представление. Он думал, я чистая, искренняя, целомудренная, но, убедившись, не знаю откуда, в лживости его представления, он решил тоже перестать жить аскетом и возвратиться к дактило. Меня эти слова поразили как поражают выстрелом, и я, рыдая, восхлипывая, как будто бы защищаясь, крикнула: «Николай!» – и от крика этого проснулась вся в холодном поту. Это было к утру. Я затем не могла заснуть больше. В 7½ ко мне в постель пришел Бобик, он так прильнул ко мне, что влил мне новый приток любви к нему, и к Степану и ко всем…

В девять часов я направилась на кладбище. Как только подошла к гробу и, перекрестившись, начала молиться, почувствовала около себя, но на земле, ниже меня, Дину. Я нагнулась, не могла стать на колени, земля была мокрая, а я была легко одета. И вдруг услышала себя говорящей громким, очень хриплым голосом, таким, какой никогда в жизни у меня не вырывался. Из моего горла выходили не мой голос и не мои слова. Но я была охвачена каким-то содроганьем и остановиться не могла. И голос молил: "Помоги мне воспитывать детей моих, детенушек, детишек моих, помоги мне, помоги мне следить за Николаем". "Но как, как мне это делать?" – прервала я. И разницей этих двух голосов так была поражена, что невольно стала оглядываться во все стороны. На всем кладбище ни живой души, меня охватил холод, я не могла двинуться с места. Я не слыхала больше хриплого голоса, но топот все раздавался в моих ушах, давая поучения и указания, наконец, слезы перестали литься, и я почувствовала сильную утомленность.

Мне стало все ясно и легко, и явилось желание как бы отблагодарить. Я ушла с кладбища искать цветы, мне хотелось найти хризантемы. И все время у меня было ясное ощущение, что рядом со мной, держа крепко мою левую руку, ходит Дина, улыбается бледной, но спокойной, довольной, доброй улыбкой и, прижимая мою руку все сильнее к своей, говорит: "Не надо цветов, лучше масла и яблок для детишек, масла для детишек". Я долго ходила по пустынным улицам Плесси, разговаривая с голосом Дины. "Ведь, я потому не покупаю масла, объясняла я ей, что не нахожу, а не потому, что мне денег жалко". Пообещав найти масло и привезти в Плесси при первом случае, я все же отправилась искать хризантемы. Она весело и доверчиво шла рядом со мною. Я возвратилась с цветами на могилу, но сосредоточиться больше не смогла и так и рассталась с нею, как-то потеряла ее…

Около двенадцати я была у автобуса. Ни о чем другом, как о происшедшем со мною, думать, не могла. Она мне сказала, что не люблю я его, и просила ухаживать за ним. И мне стало ясно, это правда, конечно, я не люблю его. Его интересы да и он сам как человек мне очень близки. Я ему очень нужна, да и может быть, что и он мне нужен. Это мне казалось любовью. Я, видно, старухою буду, а все еще останусь наивной.

* * *

Он был, оставил бурю, и я завыла в ответ на четырех исписанных для него страницах. Я не должна была ему признаваться, что говорила с Диной. Мне тяжело теперь с ним быть и разговаривать.

Он хочет быть сильным, предпочитает говорить и петь хвалы аскетизму. Притворяется ли он, обманывает ли себя, хочет ли обмануть других, или только меня? Или он действительно живет во сне и не отдает себе в том отчета?

Мне тяжело, очень тяжело, неужели начну страдать за него. Из-за этого страдания ночью не спала. Не помню себя такою. Неужели имели на меня такое огромное влияние мои воспоминания пережитого на гробу Дины? Или борьба, чтобы скрывать от него мои чувства и переживания?

* * *

Я вчера рассказывала о моей поездке в Яссы, Черновицы, и затем в Букарешты. Я говорила долго обо всем, не останавливаясь, наконец, после полуночи, мы разошлись. Мне снилось, что я продолжаю ходить, действовать около него, нам обоим очень хорошо, тепло, как будто мы как-то высказались, и никто из нас не удивлен и не поражен. У нас гости. Какие-то француженки. Николай идет к T.S.F., повертывает кнопку и в то же время он касается спинки кресла, в котором я сижу, и спрашивает меня по-русски, как если бы спросил бы меня, приносили ли молоко: «Значит ты меня действительно любишь?» Я отворачиваю голову, чтобы не видеть его счастливой улыбки, и отвечаю: «А ты в этом сомневался?»

* * *

Вчера он читал мне свои стихи. Сколько величия, творчества и музыкальности души ощущала я в них, его слушая. Он говорит, что стихи Поплавского лучше его, нет, он это говорит по скромности или же сам не сознает, до чего глубоко трогательна его поэзия. От нее веет здоровым стремлением к чему-то, в ней чувствуется дух здорового нормального человека, в то время как от Поплавского веет смертью.

Я чувствую, у него легко теперь на душе, а отдает ли он себе отчет, почему это? Почему мы остаемся сидеть и говорить до двенадцати и часу, не замечая времени? Или он где-то далеко, он действительно поднимается на небо вместо того, чтобы видеть мою близость, чтобы чувствовать, как вся душа моя его целует?