Передышка - [10]

Четверг, 4 апреля

Опять пришлось оставаться после работы. На этот раз виноваты мы — не сходится сводный баланс, надо искать ошибку. Целая проблема — решить, кого оставить. Бедняга Робледо смотрел на меня вызывающе, но я его не оставил, пусть лучше думает, будто он победил. У Сантини день рождения, Муньос сорвал себе ноготь и злится на весь свет, Сьерра уже два дня не приходит на работу. В конце концов остались Мендес и Авельянеда. Без четверти восемь Мендес подошел ко мне с таинственным видом и спросил, до какого часа придется нам сидеть. Я сказал, что по меньшей мере до девяти. Тогда еще более таинственно, всячески стараясь, чтобы не слышала Авельянеда, Мендес сообщил, что в девять у него свидание, а до этого надо успеть домой, выкупаться, побриться, переодеться и т. п. Я согласился не сразу, немного его помучил. Спросил: «А хороша?»- «Просто мечта, шеф». Они прекрасно знают, чем можно меня подкупить — только искренностью. Ну и стараются. Разумеется, я его отпустил.

Авельянеда, бедняжечка. Остались мы с ней одни в огромном помещении, и так она разнервничалась — еще больше, чем обычно. Протягивает мне листок со сведениями о реализации, а у самой рука дрожит. Я спросил напрямик: «Разве я такой страшный? Не надо меня бояться, Авельянеда». Она засмеялась, стала работать спокойнее. Очень трудно мне найти с ней правильный тон. То я держусь чрезмерно официально, то слишком уж запросто. Поглядывая искоса, я хорошенько ее рассмотрел. Девушка хорошая, сразу видно. Лицо открытое, черты четкие. Когда в работе встречается какая-то трудность, она ерошит себе волосы, сидит потом растрепанная, это ей очень идет. Только в десять минут десятого отыскали мы наконец ошибку. Я предложил проводить ее до дому. «Не надо, сеньор Сантоме, что вы». Дошли вместе до Площади, говорили о работе. Выпить со мной кофе она тоже отказалась. Я спросил, где она живет и с кем. С отцом и с матерью. А жених есть? Вне конторы я, по-видимому, внушал ей меньше страха — ответила спокойно, что да, есть. «Скоро ли будем праздновать свадьбу?» — спросил я, как принято в подобных случаях. «О, мы еще только год, как помолвлены». По-моему, разговор о женихе придал ей смелости, а мой интерес она истолковала как проявление отеческой заботы. Набралась храбрости и тоже спросила, женат ли я, есть ли дети и гак далее. Услышав, что я вдовец, сделалась страшно серьезной и, судя по всему, заколебалась, не зная, как поступить — повернуть ли круто разговор или с опозданием на двадцать лет выразить сочувствие моему горю. Здравый смысл, однако, восторжествовал, и она принялась рассказывать о своем женихе.

Впрочем, я успел узнать только, что он работает в Муниципалитете, так как в эту минуту подошел ее троллейбус. Она пожала мне руку, сказала все что положено… Вот досада-то!

Пятница, 5 апреля

Письмо от Анибаля. Соскучился в Сан-Пабло и в конце месяца возвращается. Хорошая новость. Друзей у меня мало, Анибаль — самый близкий. Во всяком случае, это единственный человек, с которым я могу разговаривать обо всем, не боясь показаться смешным. Интересно было бы разобраться, на чем, собственно, строится наша дружба. Он католик, я неверующий. Он любит волочиться, я обхожусь лишь необходимым. Он человек активный, энергичный, творческая натура, я — нерешительный, боюсь перемен. А дело вот в чем: частенько Анибаль меня подталкивает, когда надо сделать решительный шаг, а иногда, наоборот, я своими сомнениями удерживаю его. Когда умерла моя мать — в августе исполнится пятнадцать лет со дня ее смерти, — я совсем было раскис. Только одно меня поддерживало — злость, бешеная злость на бога, на родственников, на всех. Как вспомню тянувшееся бесконечно велорио[3], прямо тошнит. Посетители делились на две категории: одни начинали плакать от самых дверей и потом сжимали меня в объятиях; другие же явились просто выполнить долг, как оно полагается — сделав скорбную физиономию, подходили, жали руку и через десять минут уже рассказывали непристойные анекдоты. И тут появился Анибаль. Подошел ко мне и, даже не протягивая руки, начал со мной разговаривать: обо мне, о себе, о своей семье и о моей матери тоже. Его естественность по-настоящему утешила меня, на душе сразу стало легче. Анибаль, на мой взгляд, сумел лучше всех выразить уважение и к памяти моей матери, и ко мне, и к моей сыновней любви. Пустяк как будто бы, самый обыкновенный поступок, я сам отлично это понимаю, но только, когда человеку больно, он особенно остро воспринимает такие вещи.

Суббота, 6 апреля

Нелепый сон. Я иду в пижаме через парк Де-лос-Альядос и вдруг на дорожке перед роскошным двухэтажным особняком вижу Авельянеду. Я сразу, без колебаний подхожу к ней. Она в простом платье, надетом прямо на тело, без всяких украшений и без пояса. Сидит на кухонной скамеечке под эвкалиптом и чистит картошку. Тут я замечаю, что наступила ночь, и говорю: «Как чудесно пахнет полем». Слова эти сразу решают все — она отдается мне без малейшего сопротивления.

Сегодня утром Авельянеда пришла на работу в простом платье без украшений и без пояса, я не удержался и сказал: «Как чудесно пахнет полем». Она перепугалась страшно, подумала, видно, что я с ума сошел или пьян. Я принялся было объяснять, что говорил сам с собой, и окончательно испортил дело. Она не поверила и в полдень, уходя обедать, все еще поглядывала на меня с некоторой опаской. Вот доказательство, что во сне наши слова звучат гораздо убедительнее, нежели наяву.