Передает «Боевой» - [122]

— Данке шен, камераден…

А чтобы встретить обвинительный акт так, как он хотел, — потому что для него его собственная позиция должна стать бастионом, частью тех полков, которые маршируют, — он, преодолевая адские головные боли, пробовал успокоить свой мозг, нормализовать мышление. Избавиться от приступов слабости. Ему было разрешено пользоваться уголовным кодексом, и он читал его как студент, как преподаватель в университете, как специалист с большой практикой, как коммунист.

Считать время заключения в тюрьме? Нет, события на фронте уже тревожили «Цыпленка». Он сидел задумавшись. То будущее, которое рисовал Гешев, почти безнадежно. Деньги были получены. Их достаточно на содержание семьи, пока он терял время и портил нервы в темной камере.

Почему, в сущности, «Цыпленок» пошел на все то, что от него требовала полиция? Коммунисты считали бы его своим человеком. А если все же полиция потребовала бы от него проваливать таких людей, как доктор Пеев? В этом случае у него была бы возможность, с одной стороны, делать это для Гешева, а с другой — предупреждать находящихся под угрозой и тем самым заслужить себе право на героическое завтра. Да завтра.

«Цыпленок» имел возможность читать газеты, слушать радио. Он лучше многих читал между строк.

Отступал ли Гитлер только на одном фронте — все равно это означало поражение. А отступал он уже и в Сицилии, и в самой Италии, и под Смоленском. Это означало чересчур много для стратегической обстановки, изменения которой ставили «Цыпленка» только перед двумя фактами. Но их было достаточно, чтобы превращать его с каждым новым днем во все более нервного и озлобленного человека. Первый факт был самым существенным: Германия потеряла инициативу и постепенно превращалась в осажденную крепость. Второй был неприятен лично для «Цыпленка»: союзники рейха по примеру Италии стремились выйти из состава оси Рим — Берлин — Токио и практически оставались только Берлин — Токио.

Так или иначе, «Цыпленок» все еще имел связи с коммунистическим руководством тюрьмы. Он делал попытки добиться доверия со стороны этого руководства и впервые за всю свою практику провокатора не выдал его директору тюрьмы, так как теперь уже ему был необходим надежный щит против надвигающейся опасности, у которой пока еще не было названия.

— Если увижу, что они подозревают меня, немедленно пошлю их к черту, — решил он, рассчитывая таким образом сжечь и этот последний мост.

«Цыпленок» перестал спать. Ему приносили еду, а он хотел водки. Но однажды счастье улыбнулось ему и он напился так, что, когда проснулся на следующее утро, ему показалось, что он наглотался отравы и гвоздей. Головная боль была дикой. Ему дали пирамидон.

— Я сделал только один неверный шаг… Да, только один, — стонал он.

И поскольку связь с партийным руководством заключенных из «политических» была все еще надежна, он решил «облагодетельствовать» этих людей. Раза два он предупредил их, будто узнал от «земляка двоюродного брата», что будет обыск камер. Да, надо было спасать детекторный приемничек, сделанный с таким риском и трудом, — это оконце в мир.

Этот «земляк двоюродного брата» был выдумкой, на которую он пошел, чтобы устранить возможные подозрения. Дело в том, что подозрения погубили бы его привилегированное положение тюремного аристократа.

За делом доктора Пеева он следил с волнением. Ведь доктор очень легко, легче, чем другие, добрался бы до него, открыл бы его предательство. И если тот не увидит этого, не будет никакой нужды в алиби, тогда он будет спасен.

«Цыпленок» считал, что опасность есть. Он видел ее в небрежности тюремного управления в отношении конспиративности его положения. В явном нежелании Дирекции полиции изолировать его от остальных заключенных, а когда они все еще использовали его, их не волновала опасность того, что все это видят. Он сделал замечание одному из заместителей директора и получил ошеломляющий ответ:

— Молчи, холостой патрон. Для тебя и того много, что мы не рассказали большевикам, каков ты на самом деле, и не посадили в одну камеру с ними.

«Цыпленок» сжался. Замкнулся в себе. Потом появилась мигрень, та адская головная боль, которая убивала его. У него было такое ощущение, будто он пьянствовал сутки напролет и просыпался с похмелья в определенный час дня. А по ночам стал просыпаться все чаще, встревоженный чем-то неизвестным. Старался припомнить, что ему снилось, хотя спал без сновидений. Его неотступно преследовали неясные страхи. «Цыпленка» терзала мысль, что он должен сделать что-то, а делать было нечего. Он стал жертвой самого себя. Но только ли самого себя?

Создавалось обманчивое впечатление, что положение на фронтах России и Италии стабилизировалось. Нарастал психоз ожидания: рейх еще нанесет противнику удар секретным оружием и потерянные позиции будут возвращены. Германия не может быть разбита. Немецкие войска своими глазами видели Москву. Успели увидеть в трехстах шагах от себя широкие воды Волги. Роммель наводил окуляры бинокля на пирамиды. Как может погибнуть дело, основанное на крови миллионов людей? Это дело было почти закончено. С нами бог! Но бог не только с немцами. Бог есть у всех, кто воюет. Одни называют его аллахом, другие Христом, третьи не называют его по имени, потому что он — в их силе, в их вере, в их знамени. Как же может рухнуть это дело, когда в Освенциме погибло уже четыре миллиона! И они прошли через газовые камеры! Когда есть Лидице и Орадур. Есть Югославия, вся в крови и пепелище. Есть Болгария, вся в тюрьмах и виселицах… во имя нового порядка.