Перед занавесом - [6]

Сон повторялся и после её скоропостижного ухода, но обстановка была другой. Теперь он шёл по улочкам городского квартала, где провёл большую часть своей жизни. В их хитросплетении для него не было секретов: он знал тут всё как свои пять пальцев, знал каждый закоулок и проходной двор. Тем не менее, идя вперёд, он постоянно почему-то оказывался позади, всё больше отдаляясь не только от своего района, но и вообще от огромного города. Теперь он видел город откуда-то сверху (с Сакре-Кёр или с башни Монпарнаса?). И как отыскать в том людском муравейнике, в огромном, запутанном лабиринте улиц свой дом? Он любил ходить пешком и умел ориентироваться в городе по карте, но теперь навыки эти ему не помогали. Даже реку он не мог найти! Мелькали лица незнакомых или полузабытых людей, которые не были ни его друзьями, ни добрыми знакомыми: старый моряк из Сен-Тропе, хозяйка гостиницы в городке Роскофф на побережье Бретани. И только потом, вспоминая свои ночные блуждания, он понял смысл этого сна: то были места, где они с ней жили какое-то время или вместе проводили лето. Но она сама даже не промелькнула в этом сне.

* * *

Когда они проводили свой первый летний отпуск в теперь уже снесённом родовом поместье, он удивил её, легко распознавая на небе ярко сверкавшие созвездия: Большую Медведицу, Кассиопею, Орион, Лиру со звездой Вега. Двадцать два года тому назад отец - или дядя? - научил этому его и братьев. Дело было на той же террасе, где теперь они с ней наслаждались ночной прохладой после знойного и утомительного дня. Детям вся Вселенная представлялась тогда большой игрушкой, сделанной только для забавы и удовольствия. Им казалось, что знать название звезды - значит превратить её в частицу своего маленького безмятежного мира.

Теперь всё изменилось. Звёзды смотрели на него в упор, не отрываясь, и во взгляде их было что-то тревожащее. Волшебный рисунок созвездий сменился бездонным враждебным миром, грохочущим и неистовым. Мир этот родился в результате рассеивания бесчисленного множества и постоянного расширения газов. Его рождение сопровождалось яростным разрушением: вспыхивали звёзды, сталкивались силы притяжения и отталкивания, сверкали облака звёздной пыли, затягивали в зияющую бездну чёрные дыры. Сидя на маленькой, затерянной в этом мире террасе на крыше дома, он смотрел на звёздное небо, пытаясь представить себе немыслимое ускорение материи: вспышки сверхновых с их мощнейшим излучением, мириады вновь образующихся звёзд, причудливые туманности, рождающиеся и тут же исчезающие эллиптические галактики. И смерть, от начала начал пожиравшая всё живое на земле, была лишь подобием прожорливости космоса, где звезды ожидала та же судьба - водоворотом затягивало их в бездонную воронку. И разве его собственная жизнь не превратилась уже в обманчивое сияние погасшей звезды?

Холод, неистовство и безмолвие ночи окутывали его, как одеялом. Он вспомнил свои сомнения. после того как в молодые годы начитался Паскаля, вспомнил, как бился над решением дилеммы, возникшей в его сознании после чтения Кьеркегора. Жизнь была не сном, а видением, которое с годами и опытом становилось всё более и более осязаемым. Пытаясь выйти из него, ты всё равно оказывался в мире - видение не исчезало, оно длилось, и оно будет длиться, неумолимо безразличное к своим созданиям, без конца повторяющим один и тот же цикл перехода от сумерек к прозрачности.

* * *

Каждый раз, глядя на это, он вспоминал ритуальные брачные танцы насекомых, когда самцы являют чудеса балетного искусства, достойные Большого театра. Младший из детей, когда ему только-только исполнилось три года, по утрам влетал к нему в кабинет; появление его предварялось топотом на лестнице и шумом. Малыш распахивал створки двери и, едва переступив порог, начинал отбивать чечётку, глядя на него своими чёрными, горящими глазами. Подражал ли он увиденному по телевизору, или так работало его собственное воображение? Ребёнок танцевал самозабвенно и непринуждённо, как завзятый сердцеед, и, хотя повторялось это довольно часто, всегда был неизменно очарователен. Он ритмично стучал башмачками по ковру и вертел в руках воображаемые кастаньеты; глаза его разгорались, пока, танцуя, он подходил всё ближе и ближе. Потом малыш раскидывал руки в стороны и крутился волчком на одном месте, как маленький ученик шамана. Повернувшись два-три раза, он падал, но тут же вскакивал, довольный и уверенный в своей неотразимости. Теперь ребенок требовал награду - таблетку, ему позарез была необходима сладкая волшебная таблетка. Он хитрил, притворялся больным, уверял, что только ментоловая пастилка разом вылечит его. Он брал малыша за руку, и они вместе подходили к шкафчику, где хранились лекарства. Малыш, замерев и зажмурившись, ждал с открытым ртом, пока ему положат на язык таблетку. Шестьдесят лет назад и он, застыв на коленях. точно так же ждал, когда священник положит ему на язык святую облатку. С преосуществлением или без оного, но чудо свершалось - ребёнок светился счастьем. Испытывал ли подобное счастье священник во время мессы, или его заедала рутина? Забавно, что на родном языке малыша облатка, которую христиане получают во время причастия, и лекарство обозначались одним словом, соединявшим в себе лечебные и магические свойства этого предмета.