Перед закрытой дверью - [83]

— Ты никогда не произнесешь ни одной фразы, которую бы до тебя уже не сказал кто-нибудь другой, — ядовито-ласково замечает Софи.

— Как раз потому, что все сказанное на свете мне уже известно. Там, где погасла жизнь, вечер напоминает унылое перемирие, как учит нас Камю.

Ханс со всего размаха бьет себя кулаком по черепу, который отзывается гулом полого внутри предмета. Наружу не выходит ничего оригинального, а только вполне привычная Хансу ругань, когда мастер ему говорит, что он где-то там полюса в проводке перепутал и сейчас пинка в задницу получит.

Увечный отец подскакивает к ним на своих костылях и говорит Софи, что, по всей вероятности, она и есть малышка-подружка его сына, просто отлично, потому что деваха она что надо, из тех, с какими он в молодости частенько, бывало, барахтался, а теперь пореже, ведь времени на баловство у служивого человека остается мало. Однако и в данной области есть еще чему у него поучиться его сыну Райнеру, которому до него далеко.

Мать Анны и Райнера пожирает глазами фасон вечернего платья Софи. Интересно, способна ли ее швейная машинка создать такое вот чудо из шифона, или это органди? Нет, точно не синтетика.

Анна как клещами стискивает запястье матери. Вот уже несколько месяцев она и не прикасалась к этой руке. На какое-то мгновение обе женщины поневоле становятся святой Марией и святой Марфой, поневоле, вот только у святой Марии один только сын был, а дочери не было.

Ханс судорожно сглатывает слюну. Сколько ее, слюны этой, а ведь за весь вечер пива толком и не выпил.

Софи отряхает с себя все и безвозвратно уходит.

После себя Софи оставляет две пробоины, по одной в Хансе и в Райнере, чего она, однако, не ощущает.

Когда дружок девушки, отдыхающей летом в деревне, снова возвращается в город, она ему говорит: «Ты уходишь, но многое остается». Остается многое, что он оставил. Здесь, однако, мало что остается, из чего можно было бы извлечь пользу, здесь вообще не остается ничего.

Фрау Витковски двумя ладонями, третьей у нее нет, прикрывает наготу бархатного бантика и шелкового цветка, но они все-таки бестактно проглядывают у нее сквозь пальцы и производят скверное впечатление. Впечатление, которое производит господин Витковски, ничуть не лучше.

Анна тоже уходит, никем не замеченная, действительно, никто в ее сторону и бровью не повел. После нее не остается ничего, даже крохотной зазубрины на паркете от металлической набойки каблука. То есть вообще ничего.

***

Ханс выходит из заводских ворот, Анна с улицы приближается к нему. Она хочет сказать что-то толковое, чтобы он увидел, что и так она тоже умеет. Ей хочется сказать, как хорошо, что меня не пускают в Америку, потому что теперь сможем вместе позаниматься летом, чтобы тебя приняли в вечернюю школу. Но, как часто случается, она ничего не произносит, а просто начинает плакать как дура. Анна в голос ревет на глазах у всех, на виду у чужих людей, которые целый день вкалывали и оттого имеют право провести вечер в неомраченном ничем покое, она вкладывает всю свою разъеденную почти насквозь душу в этот вой и тем самым обнаруживает доброе начала. Плакать может лишь тот, кто не зачерствел и не ожесточился окончательно. Губы уродливо кривятся, гримаса искажает лицо. Женщина никогда не выигрывает от такого выражения на лице, она всегда проигрывает. И все же Ханс ощущает что-то похожее на сострадание, когда он видит, как плачет всегда высокомерная и независимая Анна. Быть может, это и не сострадание вовсе, а некий чисто мужской рефлекс — защищать слабых. Рефлекс срабатывает и вступает в действие, когда мужчина видит льющую слезы женщину. Он обнимает эту конкретную, плачущую здесь женщину и быстро уводит ее прочь, чтобы не заприметили товарищи по работе.

Он говорит: — Что такое, Анни? Чего ревешь? Ну ладно тебе!

Анна говорит, что она в отчаянии, слова сбивчиво исторгаются из нее, слова страха и ненависти, приправленные щепоткой зависти к Софи. Ханс говорит, что некрасиво завидовать человеку, ну чем она виновата, что семья ее занимает такое положение.

— Ты ей зла желаешь?

Анна взревывает на октаву выше.

— Пошли, я тебя домой провожу, мы ведь почти рядом живем. Ну, успокойся, — и она постепенно успокаивается. И вдруг она смотрит на Ханса совершенно иными глазами, глазами любви, которая заметила, что она — любовь настоящая. Ханс смотрит на Анну совершенно иными глазами, глазами мужчины, глазами защитника, который сильнее. Может быть, это чувство дружбы, которая заметила, что и она тоже настоящая. Эта дружба такая, что с другом идут через все ямы и буераки, преодолевая вместе тяжелые времена.

Ханс идет с Анной домой через ямы и буераки, не разбирая дороги.

— Ну, что такое стряслось с нашей Анни, — повторяет он все время одно и то же, не зная, что ему еще сказать.

— Ничего, уже прошло, — говорит та. — Пошли к нам, поужинаем?

— Нет, — сразу отвечает Ханс, потому что родителей Анны он не выносит. Но добавляет, что скоро воскресенье и можно было бы вместе предпринять что-нибудь.

Разного рода тревоги сваливаются с Анны, и непривычная радость растет в ней, распространяясь даже на предстоящий ужин, который наверняка отвратителен на вкус. Уже совсем скоро они с Хансом предпримут воскресно-велосипедную прогулку. Прогулка эта, может быть, станет для них новым началом на новой основе. Ведь совсем не обязательно, чтобы основой всегда было только материальное, так как деньги и потерять можно, а чувство от них не зависит.