Перед уходом - [44]

Но память в тот раз все-таки подвела его. Прибежал с моим пальто тот парень, чью шапку я уронила. Говорю ему об этом, а он смеется: «Подобрали уж… Вот, одевайся». Выяснилось, что в прошлом году за литейный цех бежала тоже Наташа, показала неплохой результат. Потом она переквалифицировалась и перевелась в другой, более спокойный и чистый, цех — крановщицей. Там, если работы нет, и книжку почитать наверху, и повязать можно. А когда речь зашла о том, что нашему цеху некого выставить из женщин, заводской спортначальник, кичащийся острой памятью, сказал нашим цеховым деятелям: «Как это некого? Ерунда! У вас Наташа была… забыл фамилию…» Те и ринулись искать ее, а наткнулись на меня, ведь я тоже — Наташа. Про честь цеха речи вели! Забыли, что сани летом готовить надо, а телегу — зимой. А я и уши развесила, слушая их. Казалось бы, эка невидаль: перепутали! Приняли за другую. Не бывает разве? Но обиде моей не было предела.

Один из львовских автобусов нам, женщинам, отвели под раздевалку-обогревалку. Переоделась я кое-как, пригибаясь неловко, потому что кругом стекла, лишь самую чуточку обметанные морозом, все просматривается насквозь, полный обзор; китайскую кофту теплую, мамин подарок, прямо на голые плечи натянула, шерсть кожу покалывает, сижу — ежусь, губы надула. Как же? Меня! Единственную!! Перепутали!!! Ай-ай-ай, какие нехорошие!.. Девчонки туда-сюда снуют, веселые, снег на обуви в теплый автобус таскают. И — новости. Фаворитка соревнований, инженерша одна, из отдела главного механика, первый разряд у нее, сломала на дистанции лыжу. За корягу зацепилась, что ли? Услышала я об этом, и мысль о преступной небрежности, с которой мы относимся к не своим вещам, чужим или общим, это все едино, снова посетила меня: ведь все жалели фаворитку, живую-здоровую, а не лыжу, которая денег стоит!

Наверное, у меня это в крови крестьянской заложено: и знаю ведь, что не человек для вещей, а вещи для человека, но все равно — каждую мелочь жалко, спасу нет, хоть криком кричи, не могу примириться! Они, вещи-то, не в лесу на веточке растут, в каждую труд людской вложен! Механизация, автоматизация, научно-техническая революция, а вдумаешься: каждый гвоздь ржавый потом полит! И по сей день так: мимо разоренного телефона-автомата иду, увижу, что в нем трубки нет, стенки исписаны и стекла побиты, — руки бы хулиганам рубила! Чтоб другим неповадно было! Хулиганы, по-моему, хуже воров: те присваивают, а эти разрушают! Ни себе, ни людям. Двуногая саранча! Убийцы вещей, труда! Судьи с ними мягко обходятся, да и когда еще дело до суда-то дойдет?

А по мне, так не в исправительные колонии их надо, а на остров какой-нибудь необитаемый, с суровым климатом, будто Робинзона Крузо, и чтоб ни топора с собой, ни гвоздя. Чужого труда не уважал? В грош не ставил? А ну-ка, сам поработай, голубчик! Голыми руками повоюет с природой годик, тогда, может, поймет, что в обществе, среди людей, жить легче. И других еще, может быть, потом остановит…

Нас, лыжниц, выпускали на дистанцию по очереди, через равные промежутки времени, и, хотя было предусмотрено, что стартовать позже других будут самые быстрые, тренированные, ждать, пока до финиша доберется последняя, пришлось еще довольно долго. Снег, натасканный в автобус девчонками, успел растаять. А что за кары грозные напридумывала я жуликам и хулиганью, какие законы против них издала в своем воображении! Более сурового и непреклонного законодателя не знала история. Вот тогда-то я и сообразила, что не лежит у меня душа к профессии инженера, что занятия техникой не для меня. Подумала еще, помню: «А не податься ли мне на юридический? Что там нужно сдавать на приемных?..»

Тем временем озябшие хронометристы, негромко препираясь, сличили записи в своих блокнотах, и получилось, что женскую гонку выиграла я. «Темная лошадка!..»— сказал кто-то. Но меня это известие не обрадовало. Нисколько! И лыжу с мазью мне сунули в руки потому, что ни главный по спорту, ни фотограф из заводской многотиражки, увешанный аппаратурой, будто зарубежный турист, не смогли заставить меня улыбнуться. Заколодило! А тут был шанс выдать мою беспричинную мрачность за деловую сосредоточенность. Не знаю. Они — люди опытные, им видней. А когда к финишу, паруя и пыхтя, будто паровозик на узкоколейке, пришел последний из мужчин, нас снова усадили в автобусы и повезли в заводскую столовую кормить обедом. Бесплатно — еще в автобусах роздали талоны с печатью завкома.

«Понаблюдала я за вами… Почему вы смотрите такой букой? У вас неприятности?» — подойдя к нашему столу, обратилась ко мне та, из отдела главного механика, которая на дистанции сломала лыжу и, пока меняла ее, потратила драгоценное времечко, упустила победу. Ей лет тридцать было на вид. Слыша, как она бренчит чайной ложечкой в граненом стакане со сметаной, я ответила, что никаких неприятностей у меня, слава богу, покуда нет, а просто мне не совсем понятно, за какие такие заслуги нас, ораву целую, сняли на несколько дней с работы и потчуют сейчас сытным даровым обедом. Это ж ведь только для нас он бесплатный, а вообще-то на него деньги нужны. И немалые! Так вот, из чьего кармана? Инженерша взглянула на меня повнимательней: «Любительство химически чистое проповедуете? Да вы, оказывается… пуристка!» — присела рядышком и начала говорить о том, что польза, которую приносят людям физическая культура и спорт, неоспорима, что все затраты на них, кстати не такие уж великие, оправданны. Снижение числа простудных заболеваний, борьба с пьянством, повышение производительности труда…