— Что у вас с бабушкой? — спрашивает Тартыга.
Игнат возвращается к домашним тревогам, лицо его сразу тускнеет, глаза быстро уходят вглубь, и он отвечает глухо:
— Запритчила старуха… С самых полден животом мается…
Тартыга против воли начинает думать о старухе. И чем больше думает, тем сильней завладевает им желание сделать что-нибудь такое, отчего всем в избе стало бы легче и свободней жить. Но ничего такого он не находит, неприятная тяжесть наваливается на него, и он говорит досадливо:
— Не надо бы сырую воду давать… От сырой воды вред.
— Што ж поделаешь, — соглашается Игнат. — Как утица, пьет да пьет… Кабысь не померла…
— За ночь-то, чать, не помрет, — вставляет свое слово Агафья.
Голос у обоих спокойный и одеревеневший, видимо оба примирялись с мыслью о смерти старухи.
Потом Игнат и Агафья уходят в сенцы, где спят.
Тартыга тушит лампу и ложится на скамье. Мысли бесконечно бродят в голове, сменяются одна другой и мешают стать, Но от шатавья за день по селу он сильно устал и вскоре засыпает молодым, здоровым сном.
Перед зарей он просыпается. Старуха ворочается на печи, стучит сухими костями по вытертым кирпичам… Одному из ребят что-то почудилось во сне, и он испуганно вскрикнул. Мышь у сундука воровато скребет зубами по дереву.
Тартыга пробует опять заснуть и не может. Вслушивается, как кашляет мать Игната хлябающим кашлем. И ему начинает казаться, что из углов избы со всех сторон окутывает его, как душная овчина, серая деревенская забота.
Он поднимается и свешивает со скамьи босые ноги. Так долго сидит он один. Неясные шорохи стелются вокруг него, подползают совсем близко и напоминают обо всем, чем полна жизнь Игната и Агафьи: нужде, болезнях, скорбях и труде… И душу тихо начинает сверлить тоска от создания, что нечем пожечь.
«Не пойти ли по холодку?..» — думает он, точно убегая от своих мыслей. Встает и смотрит в окно…
Стожары уже высоко, и звезды перед рассветом побледнели.
— Да, надо идти, — решает он.
В потемках одевается, нащупывает рукой железную скобу двери, выходит в сенцы… Наталкивается на что-то мягкое, лежащее на полу. Спит «конопатый» с женой. «Конопатый» просыпается, слепо шарит вокруг себя и вскрикивает:
— Кто тут, спаси помилуй…
— Я, Григорий. В город иду…
«Конопатый» встает… Спросонья он плохо соображает и потому удерживает Тартыгу слабо:
— Надумал-таки?.. А?.. Оставался бы…
— Пойду, дядя Игнат, спасибо!.. Когда-никогда, надо идти.
— Може, хлеба надо али чего?
— Не надо!.. Спасибо!..
Тартыга разыскивает кузов и дорожный подожок. Агафья бормочет несвязно сквозь сон… Ее не будят. Игнат босой и без шапки провожает Тартыгу за ворота. В длинной рубахе распояской он при свете луны похож на старика и вблизи весь сизый и сырой…
— Ну, прощавай!
Они подают руки и, сами не зная почему это так выходит, вдруг по-мужицки облапливаются, подтягивают друг друга за шеи и сочно, три раза, губы в губы, целуются…
— С богом, — дружелюбно говорит Игнат. — Коли случится работа — напишешь?
Тартыга кивает головой.
— Напишу.
За селом степь обнимает его широким простором… Уверенно он шагает по холодку и звонко стучит палкой по жесткой, хорошо накатанной дороге. Думается о Василисе, об Агафье с Игнатом, о старухе — не умерла бы она, о Науме, с которым на прощанье так и не пришлось повидаться… Мысли, как длинные, неразорванные нити, все время тянутся от деревни вместе с ним, и среди тихого трепета полей он несет их в голубую даль, где на неясных гранях земли и неба уже протянулись нежные первые полоски рассвета.
…
1912.
