Перед прыжком - [27]

— Вовсе не вы решили, а мы! Это мы, товарищи! — тыча себя пальцем в грудь, упрямо лез вперед красный от натуги Драченов. — Мы в завкоме решили!

Из толпы недовольно отозвались:

— Вы… ну и что? А зачем мешать человеку?

— Дай сказать Веритееву, раз важное дело!

— Ох, и занудливый ты, Драченов!

— Давай, Веритеев, сказывай…

Веритеева знали на заводе хорошо не только старые, но и недавно пришедшие в цеха рабочие. Здесь ему нередко приходилось выступать с докладами, поэтому теперь именно от него ждали первое слово: «Что за важное дело, из-за которого созваны на митинг люди в разгар рабочего дня». И как ни старался возмущенный «узурпаторским» поступком Веритеева Драченов перекричать недовольных его вмешательством рабочих, как ни выкрикивал все громче: «Хотят оторвать от голодных семей… в завкоме нам ясно видно… каждый сам о себе позаботится лучше… в Сибири пускай свои убирают… начальство в Москве просчиталось, вот и хотят нас делать затычкой ихних просчетов… всецело за ваши интересы, товарищи…», — связной речи у него не получилось. Из толпы все чаще слышалось:

— Хватит бубнить!

— Ладно, свое ты скажешь потом…

— Чего трепыхаешься? Дай вначале секретарю…

— А что там за дело? Сказывай, Веритеич!

Пришлось покориться и уступить.

— А дело такое, — спокойнее продолжал Веритеев, когда Драченов примолк. — Состоялось решение правительства об отправке эшелона рабочих вашего завода, как специалистов по сельхозмашинам, в хлебородную Сибирь для помощи крестьянам в уборке урожая. Значит, поближе к лету, чтобы вначале вы там огляделись и подкормились, а потом помогли убрать урожай и себе заработать хлеба. Тем самым и рабочим Москвы процент привезти. Хлеба там еще много необмолоченного и сейчас…

Рядом насмешливо протянули:

— За морем телушка — полушка, да рубль перевозу…

— В том все и дело, — как бы обрадовавшись поддержке, легко подхватил Веритеев. — Главное, что хлеб там есть. А вот собрать да отправить его в Москву при нынешнем положении транспорта и настроениях сибирских крестьян… это уж да! Потому и поставлен вопрос об эшелоне, чтобы ехать всем сообща на вполне добровольных началах, помочь там крестьянам… Да не мешайте вы! — крикнул он на Драченова и Шукаева, которые все время пытались оттеснить его в сторону, помешать разговору.

— И верно, чего вы там мельтешите? — поддержали Веритеева те, кто стоял поближе. — Дайте человеку все обсказать по порядку!

— Правильно! Давай дальше!

— И как же нам ехать?

— А так, — пояснил Веритеев, — целым отрядом. Туда и обратно в своих вагонах и со своим паровозом…

— А как насчет хлеба? Москве своим чередом, а вот нам?

— Тут будет полный расчет, как сказали мне в Наркомпроде. Что заработаете и что дадут за ударность, пойдет частью вам, а частью в помощь братьям рабочим красной Москвы. Потому частью им, — поторопился он объяснить, заметив выражение недовольства на некоторых лицах, — что, во-первых, братья по классу. А во- вторых, хлеб вы получите еще и в обмен на машины, какие возьмем с завода. Кроме того, ведь вагоны, паровоз и все другое в дороге вам кто-то тоже даст, верно? Не за прекрасные же глаза…

— Не трусь, братва! — весело крикнул стоявший в первом ряду белозубый парень в плоской, потерявшей вид замасленной кепке над буйным рыжеватым чубом. — Мы, кроме того, еще что на что наменяем!

— Это уж да! — усмехнулся в ответ Веритеев. — Такое, Вавилов, само собой.

— А что? Хорошо! Мотька Вавилов правильно говорит!

— Куда как неплохо!

— А вот Драченов считает, что вам сибирский хлеб совсем ни к чему, — сделал свой главный ход Веритеев. — Драченов решил, что вы не захотите ехать в Сибирь и уже отказался выполнить предложение Москвы…

— Это как отказался? Без спросу и разговору?

— А так: послал в Москву отказ без спросу и разговору с вами! За это мы нынче строго спросили с него: как ты посмел это сделать? А он…

Веритеев коротко рассказал о только что закончившемся заседании партбюро. Но то ли оттого, что говорил он об этом предельно резко, то ли потому, что постоянные спорщики на подобных митингах выжидали, когда наступит их время и можно будет всласть «побузить», — только принявший было вполне деловой характер разговор на митинге вдруг резко переломился: началась очередная «буза»…

— Чего зря трепаться насчет Сибири? — первым вылез вперед желчный, худой, с длинными рыжими усами на давно небритом лице Игнат Сухорукий, обиженный только что вынесенным ему на бюро партийным недоверием. — И раньше слыхали мы от секретаря уезда Веритеева про классовый долг пролетарских масс, — гудел он глухим, хрипловатым басом. — А теперь вот и про Сибирь насчет помощи тамошнему крестьянству, а также рабочим Москвы решил объяснить. Однако, как я считаю, чего нам о чужом дяде заботиться, когда надо заботиться о себе? Об том, как выжить самим? И чего в той Сибири в нонешний год возьмешь? Там небось все уже вымели подчистую! Там, чай, людям жрать тоже надо!..

Успевший отвести больного отца домой и сразу же вернуться на митинг, Антошка еле сдерживался, чтобы не вмешаться в поднятую здесь «бузу», и, когда выступил Сухорукий, не выдержал: Игната он не любил за постоянную сварливость, завистливую злость и недоверие к тем, кто не ворчал, не «бузил», а просто жил и работал в надежде на общее улучшение жизни в разоренной войной стране. Таких Игнат открыто подозревал в каких-то задних мыслишках и незаконных прибытках. Всячески придирался к ним, старался обидеть и разозлить — авось проговорятся? «Не может быть, чтобы человек просто так не жаловался, молчал. Ни в жисть не поверю! — говорил он, растягивая не то в усмешке, не то в обиде всегда покрытые простудными болячками губы под рыжими мохрами усов. — Тут чего-то не так. Скрывает…»