И удивительные несообразности, удивительнее всяких сказочных вымыслов, рождаются иногда в том тесном и таинственном пространстве, что заключается под нашей черепной чашкой. «Если бы то… если бы это…».
Я приподнялся в креслах.
Уголья в камине уже давно подернулись золой. Свечи на письменном моем столе догорали. Часы показывали четверть третьего. Вокруг меня было тихо, как в могиле… И вдруг мне пришла в голову поистине блажная мысль – дикая и нелепая – сходить теперь же на Фурштадтскую улицу и взглянуть на окна той квартиры, где девятнадцать лет тому назад я жил с Леночкой и где – почти месяц – погостил у меня Саша!.. Я подошел к окну и отворил форточку, чтобы узнать, какова погода… Меня обдало холодом.
Метель… Снег так и крутится в воздухе. Месяц, бледный, как мертвец, выглядывает из-за проносящихся по небу облаков… Я захлопнул форточку. Нет! Погода неблагоприятная для прогулки – особенно для человека с насморком и кашлем…
Когда я посмотрел в окно на месяц и быстро бежавшие облака, мне невольно подумалось: что-то теперь там, в том памятном сосновом лесу, где мы бродили по летним вечерам? Вопрос – по меньшей мере – странный… Там, конечно, теперь не цветут цветы и птички не поют… там сугробы снега, ветер печально воет, там холодно и пусто…
Все эти воспоминания и неуместные думы о том, что было и что могло бы быть, расстроили меня не на шутку. В моих комнатах, обставленных довольно комфортабельно, мне вдруг показалось так же холодно и пустынно, как в том сосновом лесу, занесенном снегом… Мне захотелось – к людям… Мне страстно захотелось, чтобы теперь кто-нибудь был со мной; мне хотелось слышать чей-нибудь приятный голос, веселый смех и шум, оживленный разговор… У меня ведь была жена, был сын, но я сам…
Я опять опустился в кресло, – крепко стиснул зубы и провел рукой по лицу… «Плачь, жалкий человек! Плачь!» – припомнилась мне в ту минуту одна чувствительная фраза из какого-то романа. Вот не терплю вечно ноющих и причитающих людей!.. Самозваные пророки Иеремии… «Жизнь для жизни мне дана!»[9] Вот это – так! Это я понимаю… Это значит: «Пиф-паф, тру-ля-ля!.. Смотрите тут, смотрите там…» Или как у Шекспира, – сколько помнится, в «Генрихе IV», – Сайленс говорит:
Будь что будет – все равно,
Были б девки да вино!
Я старался перевести свои мысли на другие рельсы и устремить их на «веселенькие сюжеты»…
Нет! Думы мои мчатся все по тому же направлению… Все как будто чего-то жаль, чего-то совестно… Но – если разобрать хорошенько – чего же мне совеститься? Не я первый и не я последний обманул женщину и подбросил своего ребенка в воспитательный дом!.. И чего ж мне жалеть? Положим, вокруг меня уж слишком тихо, пусто… А зато, с другой стороны, как спокойна жизнь холостяка… Разумеется!.. Но… Господи! Да что ж это? Отчего ж в этот святочный вечер вдруг напала на меня такая смертельная тоска?
Хоть уж поскорее прошли бы эти праздники…
1891
Печатается по изд.: Засодимский П. В. На большой дороге. Перед потухшим камельком. – М., 1960.– С. 40–77. (Вступ. ст. В. Путинцева.) Об этом рассказе Павла Владимировича Засодимского (1843–1912), известного писателя-народника, Л. Н. Толстой писал автору: «…прочел про себя и другой раз своим домашним, так он мне понравился. Это то самое искусство, которое имеет право на существование. Рассказ прекрасный, и значение его не только ясно, но хватает за сердце… Рассказ очень, очень хороший и по форме и по содержанию…» (Толстой Л. Н. Что такое искусство? – М., 1985.– С. 436).
