Перед лицом жизни - [85]

В полночь Капелька захотел есть и вынул из тумбочки несколько белых сухарей и кусочек сахару, принес стакан чаю.

Светлячков уже не было, и ровный накал лампочки не слепил глаза. Где-то далеко за окном, на той стороне мира, ветер раскачивал на столбе репродуктор, и Капелька прислушивался к незнакомым пропетым навзрыд словам:

Вся наша жизнь — игра…

Капелька перестал жевать и посмотрел на «папу». Накрытый до подбородка, тот лежал на спине и, освободив одно ухо от повязки, слушал музыку, которая то приближалась, то удалялась, то вдруг замирала на самом неожиданном месте.

— Слушаешь? — спросил Капелька.

— Нет, — сказал «папа», — помилование сочиняю.

— Кому?

— Одному белому офицеру. Он старуху убил.

— Начисто?

— Начисто.

— Чего это поют? — спросил Капелька.

— Это нас отпевают… Всю нашу жизнь поют, — сказал «папа» и ладонью закрыл глаза. — Весело, правда? Но это еще ничего… так жить можно. Тебе вот, например, и воровать можно, — сказал «папа» и нехотя улыбнулся.

— А тебе разве нельзя?

— Нет… мне нельзя.

— Ты что же, сознательным стал? — сказал Капелька. — Новую совесть в кузнице заказал?

— Дурак ты, Капелька. На старушечьи тряпки позарился. Ведь стыдно, правда? Да что там тряпки. Ты в кандалах когда-нибудь ходил?

— Нет.

— А я вот ходил. И по пятнадцати часов ты не работал, а я работал. Били тебя хоть раз ключами по морде, бросали тебя в карцер с водой, видел ты хоть кровь на своей спине? Не видел, сынок, и никогда не увидишь… Ушло это время, и пусть оно будет проклято. А теперь ты мне скажи, чем тебя можно пристыдить? Я думаю, ничем. Ты, как попугай, долбишь одно и то же: «Извините, гражданин следователь, бес попутал».

— А я всегда так, — сказал Капелька. — И тебе советую, долби, пока им тошно не станет.

— Спасибо за совет, — сказал «папа», — только советовать-то я тебе буду… Вот подожди, сынок, придет время, и нам скажут: «Ну, граждане, хватит. Не умели жить на земле, поезжайте поживите на небе…» А перед этим мы вспомним все: и матерей своих, и невест. Знаешь, что это такое, когда тебе вышака дадут?

— Знаю, — сказал Капелька, — сам два раза у Михаила Ивановича помилование просил. Удивительное дело, как припрет, ну, думаешь, только бы остаться целым. Господи, спаси. И знаешь, что бога нет, а все равно молишься: «Господи, спаси… больше не возьму. Все брошу к черту, работать буду как вол, только пронеси, пожалуйста».

— Но господь не всегда проносит, — сказал «папа».

— Не всегда, — согласился Капелька.

Они засмеялись робко, каждый в свою подушку, и услышали музыку и голос какой-то московской певицы.

— Слушай, Капелька, ты что-нибудь в штосе понимаешь?

— Слабовато, — признался Капелька.

— И я тоже слабовато. Хотя моя мамаша и говорила всем, что она меня так прямо с картами и родила… Смешная у меня была мамаша, строила из себя пиковую даму, а сама кучера проиграла. «Мой милый мальчик, — сказала она однажды, — ты должен знать правду: я проиграла все». И в эту же ночь, стерва, взяла и задушилась. Вот мне и пришлось идти по великой сибирской дороге. Ну, спокойной ночи…

— Спокойной ночи, — сказал Капелька, дожевывая сухарь.

Он лег на бок, и ему было слышно, как вздыхал «папа», как он чесался и что-то бормотал, а потом переставлял пузырьки на тумбочке и шуршал одеялом.

— Вся наша жизнь — игра, — сказал он и повернулся к Капельке, — вот и доигрались. Ты спишь, сынок?

— Припухаю.

— Ну, спи. Мы, кажется, отыгрались…

— Ничего, будем метать по новой.

— Игры больше нет, — сказал «папа», — спи, мы свое уже прометали.

— Может быть, — уклончиво сказал Капелька. — Мне как-то Чайка и говорит: «Сейчас, Капелька, никому никакого фарта нет. Не успеешь взять, а на тебя уже пакет запечатывают».

— Бросать надо, — сказал «папа».

— Ну что ж, бросай, — насмешливо сказал Капелька.

Он лежал без сна и чувствовал, как к нему возвращаются силы, и его радовала не только музыка, но и паровозные свистки, мягкая постель и одинокий собачий лай за воротами.

Сестра, которую не сменили в этот день, сидела у стола, заставленного склянками, и сонно покачивалась, зажимая виски в ладонях. Что-то тяжелое давило на ее зрачки, и в палате было тихо и светло, и пахло сырым осенним садом.

Несколько звезд висело над окном, но потом их затянуло туманом, и во дворе остались только одни фонари, напоминающие о дорогах, станциях и поездах. Все было в этих фонарях — и будущее, и прошлое, которое встало сейчас перед «папой», и он привычным жестом хотел подобрать цепь и поправить правую браслетку.

Куда они шли — и Касатик, и «папа», и Каин? Запыленные и закованные, они шли в рудники, окруженные конвоем, и женщины выносили им хлеба и молока и плакали, когда каторжников, как стадо быков, прикладами подымали с привалов. Они шли ночью. Десятки факелов горели со всех сторон. Это шествие было видно издали, и мужики хмурились, а бабы крестились и говорили:

— Господи, огней-то сколько, как в чистый четверг.

Но это время ушло, и большевики расковали «папу» и выпустили его под честное слово на свободу. Он не сдержал своего слова и через тринадцать лет снова попал в эту тюрьму, превращенную теперь в колонию.

Там, где был каторжный корпус, была амбулатория, а в бывшей церкви помещалась читальня, тихая и светлая, с белыми занавесками на окнах, из которых был виден двор и несколько молодых деревьев. На рабочем дворе стучала рама, кругом пахло лесом и лаком, и где-то за штабелями были слышны голоса и приглушенный гул лесовоза.