Перед лицом жизни - [81]

— Ясно только одно, — сказал Николаев-Российский, — вот мы столкнулись с жизнью. Правильно я говорю, Капелька?

— Правильно… только ты зря звонишь, — сказал Капелька. — С каких это пор вы стали лучше меня? Тоже судьи…

— С этой минуты мы все стали лучше, — сказал Николаев-Российский и увидел, как Марфушка воровато ударил Капельку по шее.

— Вот тебе судьи, — сказал он. — Могу добавить еще.

Но Мистер отшвырнул его от Капельки.

Чайка встал у стены и стиснул зубы. Кулаки его были сжаты, но заступаться за Капельку было нельзя и жалеть его тоже вдруг стало не за что. И Чайка вспотел, чувствуя, как слабеют его ноги и разжимаются кулаки. Он плотнее прижался спиной к стене и растерянно посмотрел на Мистера.

— Продолжай, Коля, — сказал Мистер, — а остальным не рукошлепничать.

— Я знаю, — продолжал Николаев-Российский, — некоторые из вас посылают деньги своим матерям, о чем же тут говорить, когда мать нашего товарища жестоко пострадала от налета этого палача. Вот он стоит, шакал, и на нем нет лица, а мы позволяем ему грабить наших матерей. Как же это все называется? Это называется — сыновья радуют своих старушек на закате ихней жизни. Задумайтесь, товарищи. Жестоко задумайтесь. А что касается моей личности, считайте меня кем угодно, но я навсегда завязываю узелок.

— Тише, товарищи. Какие поступят предложения на Капельку? — спросил Мистер.

— Сдать его в солдаты! — крикнул кто-то.

— На курорт его, халдея.

— Тише!

— Братцы! — закричал Марфушка. — Я вспомнил, дайте мне добавить, не лишайте слова.

— Слазь, — сказал Мистер. — Прокурор без тебя добавит.

— Староста, выпиши ему путевку. В курорт его, подлюгу.

— Правильно, — сказал Мистер. — Под топчан… Слышишь? На курорт поедешь.

— Слышу, — сказал Капелька.

— Днем пускай работает, как все, а ночью под топчан без одеяла.

— Срок? — спросил Мистер.

— Выпиши ему бессрочную. Нехай подыхает.

— Так и будет, — сказал Мистер.

Он поднял Капельку с пола и провел его несколько раз по бараку, заметив, что дает Капельке последний «променад». Потом он затолкал его под топчан и посмотрел в окно.

Дождь утихал. Небо было мутное, с крыши падали капли и разбивались о железный подоконник. Проплывающие облака своею тенью касались земли, и верхушки деревьев то вспыхивали, то темнели, то становились желто-красными. Через час вся колония обсуждала дело Капельки. Через два часа об этом узнали в больнице, и всюду заработали сарафанная почта и телеграф.

Мистеру принесли письмо. Он посмотрел на посыльного и покачал головой. Это был парикмахер Жорж с русыми подпаленными локонами, с пухлыми губами, чуть тронутыми кармином. Письмо пахло духами, и оно было из женского барака. Там спрашивали подробности о Капельке, сколько ему лет, какие у него глаза и высокого ли он роста.

В тот же вечер Чайка ушел ночевать в кочегарку. Ему было и стыдно и боязно оставаться вместе с Капелькой, и он виновато улыбнулся кочегару, когда тот удивленно посмотрел на него.

Подстелив под себя пиджак, Чайка лег головой к топке. Весь вечер он был молчалив. В кочегарке было жарко, но Чайка лежал с застегнутым воротом и думал о Капельке. Он думал о Мистере и Кривописке, а они в это время рассказывали всякие небылицы про свои дела и изо всех сил старались казаться более честными, чем были на самом деле.

Отдельные слова и восклицания доносились и до Капельки, и он напрягал слух, но ничего не мог понять из того, что говорил Мистер.

— Итак, братцы, это было около самого синего моря, — рассказывал Мистер. — Ехали мы тогда, если не ошибаюсь, скорым, ехали и разговоры вели, а море за окном так и горело. Люблю я, братцы, море, мне бы моряком быть, а не Иваном с двумя бахромами, и по моим железным нервам я мог бы вполне соответствовать и капитану.

— А в этом нельзя сумлеваться, — сказал Марфушка, — мог бы вполне.

— Значит, так, — продолжал Мистер, — выехали мы из Туапсе маленько под хмельком. Я, потом какой-то человек шикарной наружности, одна блондинка и одна брюнетка. Денег у меня тогда было вагон, и я решил, как будто бы я в отпуску и трогать мне этого шикарного человека не надо. Только необходимо заметить, братцы, — хвастун он был самой первой гильдии. «Я, говорит, зарабатываю до трех тысяч. Мои, говорит, знакомые девушки все в шелках ходят, а сам я лечиться еду. Я, говорит, инженер-механик, и мне бы интересно узнать, с кем я имею дело». — «Пожалуйста, говорю, я тоже инженер своего дела, хотя и не механик, но я в колесах тоже кое-что понимаю. Я, говорю, инженер службы тяги. Вот навожу порядок на транспорте». И представьте себе, братцы, стал он оскорблять транспорт, а потом как-то закис и как будто бы даже заскучал и детство вспомнил. «Видите, говорит, море? Здесь вот я родился, здесь вот у меня мамаша проживает, а сын ее, инженер-механик, на водолечение едет».

— Нет, — сказал Мистер, — есть все-таки много приятного в честной жизни. Отработал — и отдыхай. Скучно мне, братцы, стало, что этот механик на водолечение едет, а я одной ногой на пороге тюрьмы стою. Что же, думаю, его мамаша сто лет может прожить в таком живописном климате да еще при таком роскошном сыне, который, наверно, рублей по пятьсот отламывает ей каждый месяц.