Перед лицом жизни - [78]

Ни смерть, ни пуля не пугали Коленьку. Он боялся только звука, и, перед тем как выстрелить в себя, мальчик заложил уши ватой и разорвал записку, адресованную матери.

Пять месяцев Коленька пролежал в своей комнате, и в доме по-прежнему ссорились и говорили о войне. Но осенью в гостиной стало тихо, и как-то ночью Коленьку привезли на вокзал и в суматохе забыли его на перроне.

В городе стреляли, и Коленька до рассвета сидел на багажной тележке, а потом к нему подошел какой-то человек, взял его за руку и отвел в городской приют.

— Ты, мальчик, особо не убивайся, — сказал человек, — они вот теперь всю жизнь от нас бегать будут, а тебе это ни к чему. Ты у нас таким актером будешь, ого! Хочешь артистом быть?

— Артистом не хочу, — сказал Коленька.

— Ну ничего, тогда у меня секретарем будешь. Я вот хоть и комендант, а грамота у меня пока небольшая.

В дежурной комнате их встретила женщина в белом халате и укоризненно покачала головой.

— Боже мой, — сказала она. — Это четвертый за сутки.

— А вы не удивляйтесь, Ольга Павловна, — сказал комендант, — чемоданов-то они, пожалуй, не бросят.

Первые дни Коленька держался в стороне от своих приютских товарищей, но потом быстро привык ко всему и вместе с Яшей Кирсановым стал ходить на базар и воровать мороженую рыбу, муку и масло, что попадется.

Потом он бежал и три месяца путешествовал вдоль железной дороги, оставляя позади леса, овраги, мосты и тощие деревенские церквушки. Он умывался в ручьях, спал в стогах и церковных сторожках, и однажды, когда в поле было солнце и какая-то птица пролетала над ним, он огляделся и, услышав далекую артиллерийскую канонаду, сел на землю и заплакал от одиночества и тоски.

Затем он вошел в город, где на окраине шел митинг и какой-то солдат в очень длинной и грязной шинели кричал в толпу:

— Хватит, отраспутничались… Мы присягали царю, присягали отечеству, присягали кресту с поперечной перекладиной. Кому мы присягали? Гнидам, а они кровь нашу пили и в колокола звонили…

Вечером мальчик попал на вокзал и увидел прапорщика, внезапно застигнутого смертью. Прапорщик лежал около лоснящихся перил, и его пробитый висок был в крови и опилках. В левой руке он держал надкусанную грушу.

Мальчику было трудно разжимать пальцы мертвому и еще труднее есть эту грушу. В этот вечер он почувствовал, что его детство кончилось, а через несколько дней он уже метался в тифу в приемном покое, и ему мерещилась приютская его подушка, прислоненная к черной деповской стене.

Задыхаясь, Коленька дул в станционный рожок, куда-то бежал вдоль длинных товарных составов, и пустые составы пахли липецкими дынями, пахли горьковатым дымом, словно внутри вагонов жгли отсыревшее сено. Останавливаясь, он видел, как по деревянным настилам из вагонов солдаты тянули упиравшихся лошадей. Они били их по мордам тяжелыми рукавицами, били уздечками и потом уговаривали ласковой матерной бранью, а над полотном, над сбившимися в кучу составами висело раскаленное солнце, и больному было трудно дышать и слушать музыку с вокзала.

Он никогда никому не рассказывал о своем детстве и о своих мелких воровских делах. Днем он учился столярному ремеслу, вечером писал стихи и рассказы на фанерных дощечках и перед сном читал написанное Анатолию, Мистеру и старичку, чувствуя искреннюю привязанность к ним.

«Ехал безногий солдат, — читал он, — все мимо, мимо богатых мельниц и толстых риг, мимо обрывков музыки с вокзала, объезжая стороной умалишенный гул войны.

И вдруг телега перестала скрипеть, и он и его возница въехали в родную деревню под названием Шутки. Там была тишина, и родные ивы кланялись солдату, и крестная мать просила солдата не расстраиваться, что его папаша пожалел коня и не подал его к вокзалу. На следующее утро солдат решил стать сапожником и стал у отца просить денег на обзаведение. Но отец его был сукин сын и денег ему на обзаведение не давал…»

Был выходной день, и многие еще не вставали. После бани было приятно полежать, поговорить о нормах, о своих процентах и посплетничать о прачечной, в которой работали бывшие растратчицы и проститутки.

Как всегда в этот день, рассказывали сны, с утра гадали, чисто брились, перечитывали письма, грустили и ждали посылок или свидания. Кто-то принес охапку цветов и бросил их на стол, за которым сидел плотник Устинов и писал письмо.

Сладкий запах цветов мешался с запахом дыма, и стоящий возле печки печник часто шмыгал носом и с недоумением держал вьюшку в руках. Печка дымила.

— И это называется ремонт! — сказал Мистер. — Да гори ты огнем с таким ремонтом. Ты чего же, нас в выходной день травить вздумал?

— Почему дымит, не понимаю.

— Устинов, — сказал Мистер, — объясни этому спецу, что происходит в трубе.

— Вот допишу письмо и сам сделаю. Это аферист, а не спец.

«Я не отказываюсь, — писал Устинов, — конечно, бил тебя, как Иван Грозный, а ты кричала: «Я не крепостная», но зато ты тоже от меня хотела оставить одно воспоминание. Вот так мы и жили с тобой, пока не нажили беды, а когда нажили, тут-то мы и увидели: друг без дружки нам не прожить. Вот мы и заскучали. Я тоже тебе посылаю сто рублев, но тоже прошу держать себя в чистоте и сохранности для будущей жизни…»