Перед лицом жизни - [62]
Старуха молилась долго, и ей никто не мешал. Все слушали, как в ее позвоночнике щелкал какой-то сустав, когда она разгибала спину, и всем было грустно и жаль ее. Вскоре в доме совсем стало тихо. Алексей и Наталья ушли в свою комнату, дед забрался на печку, а бабка постелила Сашке на сундуке и убавила в лампе огонь. Потом она унесла самовар на кухню, согнала с лежанки храпевшего кота, и, когда вернулась, Сашка все еще сидел за столом, как-то по-взрослому подперев голову ладонями и далеко устремив глаза.
— Ты чего это, внучек, задумался? Спать надо.
— Я не хочу спать, бабушка. Я теперь никогда, никогда не засну.
— Глупенький, а ты зажмурься покрепче, вот и заснешь. Ну, закрой глазки.
— Они не закрываются, бабушка. Ты еще не знаешь, какие они стали большие. Я все равно не засну.
— А что же ты будешь делать, полуночник?
— Я лучше сяду за уроки. Хочешь, я в один миг все задачки решу?
— Ну, решай. Только зря не пали керосина.
Расстегивая несколько нижних кнопок на кофте, бабка в последний раз оглядела горницу и ушла за ситцевый полог, где стояла ее кровать, а мальчик порылся в ранце, потом опять сел за стол и раскрыл перед собой чистую тетрадь, сам не понимая, для чего она понадобилась ему в такой поздний, очень трудный час.
Еще в школе, когда он увидел плачущую учительницу и узнал о случившемся, Сашка притих, и с этой минуты горе взрослых все сильнее захватывало мальчика и разрасталось в нем.
Его слух обострился, а глаза затвердели и словно стали зорче, чем у других людей.
Даже в полумраке, наступившем после того, как бабка убавила в лампе огонь, даже теперь Сашка замечал самое неприметное в горнице: то дырку на занавеске, то вату между рам, то воткнутую в обои иголку с живой белой ниткой, которая шевелилась по стене до тех пор, пока в душе мальчика тоже что-то не зашевелилось и не подступило к горлу горьким комком. Это были какие-то слова про дедушку Ленина, теснившие душу мальчика и сливающиеся в певучие строчки, от которых захватывало дыханье и с ресниц осыпались слезы на раскрытую тетрадь.
Мальчик всхлипнул, провел языком по горячим, шершавым губам и, склонив голову набок, записал первые строчки, а потом шепотом прочитал их:
И вдруг он запнулся, не находя больше нужных слов, а ему так хотелось написать что-то складное и, пока еще не уснул дед, прочитать ему на ухо о том, как один мальчик ночью увидел на своем крыльце упавшую звезду и как он принес ее в дом, где все обрадовались, кроме бабки, которая была колдуньей и задумала погасить эту волшебную звезду.
«Дедушка, ты не спи», — мысленно попросил мальчик, и, словно откликаясь на его просьбу, Пантелей Карпович закашлял, а бабка раздвинула полог и, увидев Сашку, склонившегося над тетрадкой, подумала, что ее внук непременно станет диктором или телеграфистом.
1955
ПИСЬМО МАТЕРИ
Так мы с тобой и пойдем от одной версты к другой версте.
Помнишь, в тот день ты говорила мне:
— И ты проси его, падай на коленки и моли: «Дедушка, пойдем домой».
Наверно, ты еще не забыла, как мы шли по станционным путям, миновали станцию и по скрипучим ступеням поднялись в трактир.
Слепой гармонист в канареечной рубахе качнулся на стуле, потрогал зеленые кисти на пояске и задремал опять. Мы осмотрелись. Около буфета, навалившись локтями на мраморный столик, сидел мой дед в желтой заплатанной рубахе. Он бормотал и всхлипывал, и мы никак не могли понять, плачет он или смеется. Над его непокрытой головой горела огромная лампа. Она висела на железных цепях, и черное дно ее было запаяно и помято.
Из угла, из махорочного дыма, вышел кровельщик Пономарев, наш сосед, который в том году выдумал новую обетованную землю «Александрию», куда должны были переселиться бедняки со всего мира.
Ты помнишь, он остановился перед нами и сказал:
— Не трогайте старика. Мы отплываем в «Александрию».
В это время дед тяжело поднялся из-за стола. Волосатое лицо его было в слезах. Теряя равновесие, он прислонился спиной к стене.
— Милый человек, — сказал он, протягивая к гармонисту руки, — ты слеп, Вася, а я стар. Как мы живем, а? Ты не видишь, как мы живем, — так лучше, Вася, и не смотри.
— Я слышу, — пробормотал слепой.
— Ты думаешь, кто я?.. Нет, ты погоди, — сказал дед, обращаясь к полицейскому Вавилову. — Я кузнец золотого калибра, а ты ко мне цепляешься. Мало вас били в Пятом году, крючки паршивые, плевать я хотел на тебя и на твоего эполетного императора.
— Ну-ка попробуй, плюнь! — сказал Вавилов и еще ближе подошел к деду.
— А ты сними его со стенки, тогда и плюну…
— Успокойся, Герасим, — сказал слепой. — Все равно плетью обуха не перешибешь.
— Перешибем, — закричал дед. — В крайнем случае всех их на наковальню. Ты слепой, Вася, и не видишь, до чего они довели народ.
И тут дед вдруг медленно стал опускаться на колени. Он лег на пол, в опилки, около ног Вавилова. Почерневшие пальцы его торчали из рукавов рубахи. Он хотел сжать их в кулаки, но пальцы его не сгибались.
Помню, я подошел тогда к деду и увидел второго полицейского и вожжи в его руках. Он бросил один конец Вавилову, и они стали вязать деда.
