Перед лицом жизни - [58]

— Тоже нашел время для питья, — укоризненно заметил Пантелей Карпович. — Ну да леший с ним. Только вы деду об этом не говорите. Ладно?

— Ладно, — согласился Степка и с притворной суровостью дернул сестренку за руку.

Он вывел ее на дорогу, где снег был не так глубок, и ветер сразу же подхватил Степку с сестренкой и погнал их по широкому уличному коридору, унося все дальше от фонаря, пока они совсем не исчезли в белой мгле.

— Бедные ребята, — сказал Самарин, когда лошадь тронулась с места. — Как мы ни стараемся для них, но ничего им нынче не можем дать, кроме горячего завтрака в школе. А все проклятая разруха. Соли и то не хватает. Послушайте, отец, а кто этот Вавилов и почему он запил в такую ночь? Он что ж — рабочий, мещанин или из дворян?

— Он бывший фараон. По-нашему, полицейский.

— Бедные ребята, — повторил Самарин. — Сколько они хлебнут горя, пока отыщут свою дорогу.

— Ничего. Найдут, — сказал Пантелей Карпович. — У них вся жизнь впереди, и тут говорить не о чем, а вот про Вавилова могу рассказать, как он в полиции служил, на какие денежки дом строил и как в семнадцатом году на коленках ползал, у народа прощение выпрашивал. И что же ты думаешь? Простили, а чтобы детишки с голоду не пухли, так его на спичечную фабрику грузчиком определили. «Живи, говорят, смирно, вози спички, и нам от этого поспокойнее и посветлее будет».

— Ну и как же у него пошло дело?

— Надо сказать, что этот Вавилов живет теперь аккуратно, только пьет лишнее да зачем-то от людей прячется. А у нас сколько ставнями ни закрывайся, все равно ты у каждого на виду. Любой знает, что у него и мундир и шашка в подполье спрятаны.

Пантелей Карпович умолк, соображая, что в эту минуту может делать Вавилов, но чем больше старик размышлял над этим, тем туманнее рисовались ему действия бывшего полицейского.

А между тем санки с двумя седоками находились не так далеко от дома Вавилова, на той улице, которая когда-то называлась Большой Дворянской. Теперь она носила имя машиниста Корабельникова, который погиб на сто тринадцатой версте, пустив под откос белогвардейский штабной поезд. Вместе с машинистом сложил свою голову и помощник, младший сын Пантелея Карповича, собиравшийся в ту осень жениться на дочке Корабельникова.

Как ни хотелось Пантелею Карповичу поговорить о своем младшем сыне, старик сдержался и только сердито задергал вожжами, когда санки поравнялись с освещенным домом Корабельникова. Самарин и Пантелей Карпович миновали еще несколько таких незаметных деревянных домишек, случайно выстроенных на этой улице. Затем по обеим сторонам ее потянулись каменные двухэтажные здания и богатые особняки, теперь уже реквизированные и заселенные учреждениями и рабочими, у которых были большие семьи.

— Не улица, а ноев ковчег, — сказал Пантелей Карпович, но Самарин, по-видимому, не расслышал или не понял старика и еще ближе придвинулся к нему. — Я говорю про улицу. Люди здесь перемешались. Бывшие эксплуататоры теперь под одной крышей с пролетариями живут.

— Ну и как же они живут?

— Ничего. Подравниваются. Скоро я тебе покажу домище Лексея Петровича Головина. Столбовой дворянин. Барин. Чужешейник. И ведь что придумал, сукин сын: обвенчался со своей кухаркой. Но сколько он ни старался, а хоромы-то у него все равно оттяпали. Оставили ему только три комнаты, шкапы с книжками, чтоб не скучал, и огромадную кровать, куда можно уложить штук пять таких кобыл, как моя Машка.

Услышав свое имя, Машка прибавила шаг и, круто наклонив морду, покосилась на Пантелея Карповича, но тот даже не пошевелился и продолжал рассказывать о Головине.

А на улице по-прежнему мела метель. Около парадных и палисадников шевелились сугробы снега. Чуть подальше скрипели старые тополя, а еще дальше на дороге дымила поземка и заметала две глубокие полосы, продавленные санками Пантелея Карповича.

Недалеко от вокзала Машка вдруг остановилась. Здесь дул такой ветер, что к нему можно было прислониться, как к забору, и не потерять равновесия.

— Ну что ж, пускай отдохнет, — сказал Пантелей Карпович, кивая на лошадь. — Ведь ей, бедной, сена — и то не сразу достанешь. От этого у ней и худоба и зависть к казенным лошадям. Чудно придумали про извозчиков, будто они какие-то частные лица и овес им в кооперации продавать не надо. А чем же кормить кобылу?

Этот вопрос застиг Самарина врасплох, и он сначала пожал плечами, а когда у него в голове появился ответ, Пантелей Карпович уже снова заговорил, хотя говорить ему было нелегко на таком сильном ветру:

— Вот, к примеру, ты попробуй-ка тронь рабочего. Обидел — и с тебя сразу же всякие там учпрофсожи[1] десять шкур спустят, а в нашу защиту никто пальцем не шевельнет. Нет, по нынешним временам жить в одиночку невозможно.

— Но ведь к этому же мы и стремимся, — сказал Самарин, — чтобы человек не жил одиноко. Мы, отец, стоим за такую правду, которая могла бы сделать счастливыми даже тех, кто против нее спорит, но для этого нужно много времени, может быть еще не одно десятилетие.

— Значит, овса не будет?

— Овес будет, а вот чтобы у вас был свой профсоюз, сомневаюсь. Шли бы вы лучше в сторожа, пока не поздно. Все-таки государственная служба.