Перед лицом жизни - [44]

В день присоединения стояли мы в Сан-Франциско. Ну конечно, команда раскололась надвое. Одни хотят на родину, а другие ждут распоряжения хозяина и не поднимают советского флага. Но мы не желали ждать — кого связали, кого отпустили на берег, а капитана Эйкке посадили в трюм и ночью вышли в рейс под советским флагом. Прибываем в Таллин на ремонт, а нам вручают путевки — и мы садимся в поезд, а через четыре дня оказываемся на отдыхе в крымском санатории.

Все это было как во сне: и море, и огни на воде. И тут я познакомился с одной блондинкой, стал каждый день бриться. Так она меня закрутила, эта блондинка, так закрутила — ну, просто страх на меня напал.

Хрупкая она была и до того красивая, товарищ капитан, что я иногда сижу с ней на берегу, а сердце у меня так бьется, будто я зажженный маяк в бурю увидел. «Марго, говорю — это я ее так, для красоты, «Марго» звал, — почему, спрашиваю, Марго, ты такая печальная?» А она мне в ответ: «Уберите ваши руки. Вот, говорит, вы мне все про свои путешествия рассказываете и почему-то величаете меня Маргой, а я не Марго, а Катя Синельникова. И если, говорит, вы сию же минуту не уберете руки, мы с вами поссоримся на всю жизнь». Но я, конечно, не внял. Видно, черт меня попутал. И стал я предлагать ей заграничные чулки, а она трах меня по лицу. Ах, товарищ капитан, какая это была рука, — мечтательно сказал Радыгин, — легкая, добрая. Стал я у Кати прощения просить, а она вся трясется и молчит. А дня через три она уехала. И тут я, товарищ капитан, пошел на скалу, сел там в задумчивости и понял, что такое настоящая любовь.

Радыгин лег поудобнее и замер, а капитан поднял голову и повернулся лицом к своему спутнику.

— Ну так вот, — сказал Радыгин, словно пробуждаясь, — ты думаешь, я эту Катю забыл? Я ей письмо написал. Дескать, прошу прощения и имею смелость описать вам свое положение на войне. Воюю. Имею ордена и после войны могу приплыть к вашей сердечной пристани. Ну как, по-твоему, может она мне ответить?

— По-моему, должна ответить, — сказал капитан.

Радыгин глубоко и облегченно вздохнул, а Ливанов подобрал под себя ноги и закрыл глаза.

Весь следующий день Радыгин чинил пиджак и брюки, а Ливанов сверял карту и разрабатывал маршрут, по которому они должны были пробираться к поляне.

Ночью они двинулись в путь и только на вторые сутки, заметав за собою все следы, вышли на ту поляну, где были спрятаны продукты, вещи и деньги.

В кустарнике Радыгин соорудил шалаш, обтянул его плащ-палаткой, постелил травы и уложил измученного капитана в этом новом жилище, завесив вход своей нижней рубашкой.

— Теперь, товарищ капитан, ты будешь вроде как на курорте, — сказал Радыгин, — отдыхай, пока не прилетит самолет.

До самого вечера Радыгин находился в непрерывных хлопотах.

Он отыскал родник, проверил запасы продовольствия, вычистил пистолеты и с грустью заметил, что делать больше ему нечего и что он может спать, но спать ни Ливанову, ни Радыгину не хотелось, и они проговорили всю ночь, не разжигая костра.

Не разжигали костра они и в следующие три ночи, боясь, что их могут обнаружить. С вечера Радыгин выходил на поляну с заряженной ракетницей, ожидая самолета, но самолета не было. На четвертые сутки кончились продукты, и Радыгин всю ночь протосковал на поляне, а когда стало светло, он вошел в шалаш и с затаенной нежностью посмотрел на больного капитана.

— Ну, как там? — спросил капитан, приподнимаясь и кулаками протирая глаза.

— Светает, — сказал Радыгин, — кругом тихо, хоть садись и вспоминай про детство.

Радыгин криво усмехнулся и прижал ладони к животу.

— Подвело с сухарей-то, даже в задумчивость бросило! Сижу это я у шалаша и думаю: «Смешно, миллионеры, а жрать нечего». Смеюсь потихоньку и разными мыслями забавляю себя. Ведь если разобраться в смысле жизни, то каждый человек до самой смерти поднимается на гору. Одну гору одолел, а на пути стоит другая, другую перевалил, смотришь — выросла третья. Так вот и идет хороший человек от одной горы к другой горе.

— Ну, а как же ходит плохой человек? — спросил Ливанов.

— А никак, в его жизни, товарищ капитан, нету больших вершин. Нету и большого воображения.

— С чего это, Паша, ты таким задумчивым стал?

— А вот от всего, что вокруг меня. Тут вся моя родня жила, а теперь от ихнего жилья только одни фундаменты и остались.

— Ну, а кого же ты из них больше всех уважал?

— Деда. Ты знаешь, какой он у нас был справедливый человек!

И Радыгин стал рассказывать, сначала про отца, который хотел, чтобы его дети стали телеграфистами, но ничего для этого не сделал, а затем и про деда-извозчика, который запивал в те дни все сильнее и сильнее, потому что в городе появились первые такси.

Однажды он пропил все — и лошадь, и сбрую, и пролетку, и даже ременный кнут. Дед пришел домой в опорках, без картуза и верхней рубахи и, переступив порог, сказал: «Шабаш! Одолели проклятые таксомоторы» — и повалился на пол. Но дня через три сноха достала ему где-то денег, и он выкупил все, что пропил, и снова выехал на биржу, а потом, гуляя как-то в трактире, он совсем захмелел и бросил бутылку в портрет эстонского президента.