Перед лицом жизни - [42]

В лесу было тихо, но вскоре они услышали далекое повизгивание собаки и увидели стреноженную лошадь, пасущуюся на поляне. Лошадь крутила мордой и позвякивала бубенцом.

Близость жилья так встревожила капитана, что они без отдыха прошли еще много верст, пока, изнемогая от жажды, не наткнулись на ручей, заросший папоротником, напились воды, растянулись на земле и уснули мертвым сном.

Была уже ночь, когда Радыгин открыл глаза. Он снял с себя пиджак и, набросив его на капитана, с тоской посмотрел на самую крупную, колючую, одинокую звезду.

Она горела ярче всех и, казалось, тоже приглядывалась к Ливанову и Радыгину, как бы удивляясь этим двум путникам, попавшим в такую непролазную глушь. Радыгину даже показалось, что она больше всех звезд излучает холод на землю и больше всех злорадствует над ним и капитаном.

Он погрозил ей пальцем и, почувствовав голод, долго шевелил губами, глотая слюну и хмуря лоб.

— Ты что же это не спишь? — спросил капитан.

— Звезды считаю, — сказал Радыгин.

— В этом месяце их трудно считать, они слишком часто падают.

— Ага, значит, и они не вечные.

— Ну конечно, — сказал капитан, — в августе бывает самый сильный звездопад. Все-таки очень смешные вещи люди придумывают про звезды. Вот стоит только упасть одной из них, как люди уже говорят: «Смотрите, в эту минуту человек умер». Но тебе, Паша, беспокоиться нечего, твоя звезда пока горит вовсю.

— Ну, а твоя? Тебе-то как, легче?

— Ничего, знобит только. Ты бы костер развел, что ли. С огнем сидеть куда приятнее.

— Это я мигом, — сказал Радыгин и ножом вырыл неглубокую яму. Он разжег в этой яме костер, и они придвинулись к огню. Разделили поровну последний пирожок, оказавшийся в кармане капитана, и почувствовали себя веселей.

Ливанов прикурил от уголька и задумчиво посмотрел на огонь.

— А знаешь, Паша, ночь-то только что началась. Она будет длинной-предлинной. Давай-ка расскажи что-нибудь.

— А что рассказывать-то. Плохое вспоминать не хочется. Лучше говори ты, но только про хорошую жизнь. Ты небось до войны-то на диване спал и книжки изучал, а теперь у нас постель одна: одна ночка темная да сырая земля. Вот ты и воскреси эту хорошую жизнь.

— Видишь ли, Паша, моя жизнь, видимо, рисуется тебе как ровная длинная дорога: ни пыли, ни рытвин, ни волчьих ям. Пожалуй, это в какой-то степени и так. Действительно, я спал на диване, учился, но как-то не замечал того, что у нас в доме все жили очень хорошо, а сейчас вот почему-то заметил. Поглядел я на костер и вспомнил и мать, и отца, и няньку. Ты знаешь, в семье меня все баловали, но нянька меня часто порола. Ничего не прощала, и мне кажется, потому что очень сильно меня любила, да и я тоже никогда на нее не жаловался.

Бывало, разорву брюки или рубашку, а она дает иголку и говорит: «Садись и чини сам». Потом, конечно, все эти вещи выбрасывались, но в доме все было так, как хотела нянька. Ее даже отец и тот побаивался. А студенческие годы… Я ведь, Паша, еще совсем мальчишка. Ну, много ли это — двадцать пять лет?

— Много, немного, товарищ капитан, а вот полоска-то у тебя в волосах седая. Почему же это так получилось? С виду будто ты и спокойный, а что делается у тебя внутри — не пойму.

— А что же там может делаться, ничего особенного. Может быть, и не надо рассказывать, отчего это у меня появилась седая полоса на голове.

— Ну что ты, товарищ капитан, — обиделся Радыгин, — действительно, столько сделали дел, а все чего-то в прятки играем. Ты вот ходишь по немецким тылам, будто по своей квартире, а у меня душа замирает без привычки. Хотя я и нахожусь в своих краях.

— И все-таки, Паша, ну ее к черту, эту привычку. Было бы куда спокойнее сидеть сейчас где-нибудь у костра в якутской тайге, а тебе бы плыть морем, чтобы кругом был мир, а наши мысли были заняты совсем другим.

Ливанов подбросил несколько сухих веток в костер и посмотрел на огромную елку, шевелящуюся в темноте.

— По всей вероятности, — тихо сказал Ливанов, — ты на меня сердишься за скрытность. Я не первый раз попадаю в эти места, и, возможно, поэтому я и кажусь тебе таким бесчувственным человеком.

В декабре сорок первого года в Пскове, по-видимому из трусости, меня провалил мой же напарник, но, к счастью, он почти ничего не знал обо мне и так запутал дело, что гестаповцы направили меня в концентрационный лагерь особого назначения. Должен тебе сказать, Паша, что привезли меня туда чуть живого, обрядили в арестантскую одежду и затолкали в барак, который назывался блоком номер семь. На моей одежде тоже был номер, пятьсот тридцать восьмой.

В этот лагерь я попал под Новый год. На дворе, помимо виселиц и ледяных глыб, куда, как в карцер, вталкивали провинившихся арестантов, я увидел еще огромную елку, украшенную красными кругами сыра, конфетными коробками, тремя окороками и так ярко залитую электрическим светом, что эту елку я до сих пор не могу забыть. Да, она была хороша, ничего не скажешь. Она стояла на плацу, огороженная колючей проволокой, и особенно была страшна по ночам, потому что рядом с ней в снежном дыму мы видели босых мертвецов, которых раскачивал ветер на виселицах. От елки к одной из виселиц был прикреплен световой плакат: «Бог любит честность».