Перед лицом жизни - [39]

— Ну, а как с площадками?

— Почти сошлись. Я подсчитал, разница только в четыре метра. Мост оказался все-таки длиннее.

— Ну и черт с ним, все равно часовых снимем. Главное, товарищ капитан, чтобы эти часовые первым делом не схватились за автоматы. Значит, нужно взять горсть песку и бросить им в глаза; пока они очухаются — будет уже поздно.

— Верно, — сказал Ливанов, — на твоей площадке, по-видимому, никого не будет, а я поеду с охранником. Но ты постарайся сесть перед самым отходом, а то могут согнать.

— А тебя не сгонят?

— Нет, я уже договорился, придется на этого охранника истратить двадцать марок.

До самой темноты они просидели в роще, обсуждая план нападения на часовых, потом выпили, закусывая пирожками Ингрид, а когда на путях вспыхнули первые синие огоньки, Ливанов встал и крепко поцеловал Радыгина.

— Ну, мне пора, — сказал он, — а ты придешь попозже.

Радыгин поправил кепку на голове у капитана, и Ливанов, выйдя из рощи, направился в самый конец балластного состава, к хвостовой площадке, освещенной сигнальным фонарем.

Он шел спокойно и еще издали заметил охранника, который сидел на ступеньках последней платформы и курил, что-то напевая и отмахиваясь от комаров.

Ливанов достал из кармана фляжку со спиртом и показал ее солдату, который тотчас же спрыгнул на насыпь и замахал руками, приглашая Ливанова к себе.

— Ну как, не раздумал? — спросил Ливанов. — Мне только до Зяблова, два перегона.

Охранник торопливо качнул головой, подавил пальцем полупустой мешок за плечами Ливанова и долго подбирал слова, выражающие согласие.

Он был согласен довезти Ливанова до Зяблова, но за это он хотел бы получить несколько марок и выпить, потому что ему скучно смотреть на унылые станции, где нет ни хорошего вина, ни веселых женщин.

— Если хотите, мы можем говорить по-немецки, — сказал Ливанов, — я три года преподавал в Гатчине немецкий язык.

Они расстелили на камнях газету, и охранник достал из своего мешка кусок сыру и краюху деревенского хлеба, а Ливанов вынул из пакета два пирожка и железные стаканчики, потер руки и, крякая, чокнулся с солдатом.

После третьего стаканчика на темном худощавом лице охранника появилось задумчивое выражение, и его тонкие пальцы с длинными ногтями вдруг сжались в кулак от какого-то глубокого душевного волнения.

Нет, его явно обманули. После госпиталя он не попал ни в гестапо, ни в полевую комендатуру, ни в войска специального назначения, где можно было разбогатеть. Вот уже три месяца он охраняет хвосты эшелонов, и только изредка ему удается заработать несколько марок на каком-нибудь случайном пассажире, а время не ждет. Война может так же внезапно кончиться, как и началась, и тогда снова безработица, и снова тарелка супу на два дня — с грустью жаловался он Ливанову. А между тем наступил звездный августовский вечер, давно уже улеглась пыль на улицах маленького городка, давно обезлюдела базарная площадь, оцепенел сквер, затаился рабочий поселок, и только на самой станции по-прежнему царила суета — оттуда доносилось прерывистое дыхание паровозов, стук колес и протяжное пение рожков. На платформах желтел песок в лунном свете.

Вскоре к балластному составу подошел паровоз, а через несколько минут Ливанов увидел Радыгина, нырнувшего под платформу, и главного кондуктора с зажженными фонарями в руках. Фонари он вешал на тормозные площадки и переругивался со смазчиком, который сердито стучал молотком по колесам и часто останавливался, размахивая горящим факелом.

Прислушиваясь к перебранке, охранник неодобрительно покачал головой и опять заговорил по-немецки о том, что даже эстонцы-железнодорожники очень плохо работают. Они устраивают крушения, засыпают буксы песком, рвут на подъемах составы и вообще ведут себя черт знает как, несмотря на крутые меры.

Охранник выругался по-русски и засуетился, услышав свисток главного кондуктора.

Ухватившись одной рукой за поручни, он пропустил своего спутника на площадку, и его чуть запрокинутое лицо поразило Ливанова своей затаенной угодливостью.

Тревожно и брезгливо смотрел он на охранника, пока не промелькнули последние станционные огоньки, а когда поезд вышел на главный путь, Ливанов выпрямился, чувствуя легкую дрожь в руках, и, глубоко вздохнув, повалил охранника на спину. Он не сопротивлялся, и это спасло ему жизнь. Ливанов связал охранника, затолкал в рот тряпку и осторожно спустил его под откос.

Состав взбирался на подъем, он словно прихрамывал и разминался, потом глуше застучал на стыках, и Ливанов увидел за насыпью лес, а впереди — Радыгина, который сидел на ступеньках площадки и курил.

«Нервничает», — подумал Ливанов, и его самого тоже охватило волнение. Так было с ним всегда. Еще задолго до решительной минуты он чувствовал волнение, называя это состояние страхом перед опасностью, но потом, когда наступало время действовать, то спокойствие вновь возвращалось к нему и не покидало его до тех пор, пока все дело не бывало окончено.

Крепко сжимая поручни, Ливанов поставил одну ногу на подножку, пробуя ее устойчивость. Подножка шаталась и затрудняла прыжок, который надо было рассчитать с абсолютной точностью.