Перед бурей - [254]

— Друже мой! — бросился к нему Богдан и обнял щыро, по-братски.

Послышались расспросы и рассказы, прерываемые шумными изъявлениями радости и восторга.

Морозенко вбежал в светлицу и сообщил, что к батьку приехал какой-то бей.

— Не Тугай ли, мой побратым? — схватился Богдан.

Все всполошились.

В это мгновенье в двери вошел богато одетый турок. Роскошная чалма была надвинута почти на глаза, а расшитым зеленым плащом он закрывал нижнюю часть лица.

— Селим-айлеким! — приветствовал всех новоприбывший, приложив правую руку к сердцу и к челу.

— Гом-гелды! — ответил Богдан и почувствовал, что в его сердце что-то екнуло.

Таинственный гость обвел из-под чалмы всех присутствующих внимательным взглядом и, отбросивши в сторону и плащ, и чалму, крикнул восторженным голосом, распростерши руки:

— Да здоровы же будьте, друзья-товарищи! Не узнали, что ли, Чарноты?

— Чарноты? — вздрогнули все и отшатнулись невольно. Один только Кривонос при этом имени покачнулся было, как оглушенный громом, а затем бросился стремительно к этому выходцу с того света.

— Чур меня, кто бы ты ни был, хоть сатана из пекла, но если ты взял на себя облик моего лучшего друга, то я обниму тебя! Сожги меня на уголь пекельный, а обниму! — и он охватил Чарноту за плечи и начал пристально вглядываться ему в лицо.

— Он, друзи, он самый, вражий сын! — крикнул Кривонос и начал душить Чарноту в своих объятиях.

Все, подавленные сначала невольным трепетом при виде сверхъестественного появления мнимого мертвеца, теперь вдруг ожили и радостно зашумели:

— Чарнота! Голубе! Вот так радость!

— Да хоть перекрестись же ты, сатано! — то всматривался, то снова обнимал его Кривонос. — Може, с чертями уже накладаешь, шельма, проклятый пес, каторжный? Чтоб тебе ведьма с помелом въехала в глотку... Сколько муки из-за него, аспида! — улыбался Кривонос, сиял счастьем, и по рытвинам его щек катились заметные слезы.

— Да стой же, Максиме, дай и мне привитаться, — отнимал Богдан от Кривоноса Чарноту, заключая его в свои объятия, — и последний, награждаемый трогательной бранью, стал переходить из одних объятий в другие.

— Горилки! — крикнул наконец Кривонос. — Тащи ее, Олексо, скорее! Да и кухли тащи с твою голову! У меня от радости кипит все, так заливать нужно пожар.

Когда голод Чарноты и жажда Кривоноса были удовлетворены, Богдан предложил своим гостям по кубку старого меду.

— За нашу дорогую справу и за живых друзей-борцов! — поднял высоко кубок Богдан и опорожнил его при общих криках: «Хай жиют!»

— А что, есть ли синица в жмене или только все обицянки? — спросил Кривонос, закуривая люльку.

— Есть, друже мой, есть, братцы! Король нам дал привилеи и возвращает нам все наши старые права: рейстровиков двадцать тысяч, свое атаманье, земли, запорожцам новые вольности и непорушность веры.

— О, вот так радость! Вот так король! За его здоровье!

— Отчего ж привилеев этих не оповещают так долго? — спросил скептическим тоном Золотаренко.

— Хе! Тут-то и ковинька, — подморгнул Богдан. — Его королевская мосць вручил эти привилеи нашему полковнику Барабашу, схожему во всем больше на бабу, чем на лыцаря. Так вот этот храбрец, напуганный ляхами, все выжидает какого-то сейма и припрятывает королевские милости.{154}

— Гай-гай! — махнул Золотаренко рукой. — Так поминай эти привилеи, как звали!

— Он перевертень, изменник, Иуда! — закричали грозно со всех сторон.

— Успокойтесь, панове, — поднял руку Богдан, — клянусь, что не пропадет ни одного слова и что я вырву эти привилеи.

— Эх, все это басни, — отозвался со стоном молчавший до того времени мрачно Богун, — для детей они забавки, а вот для тех, чьи плечи не выходят из ран, что изнывают в панской неволе, — для тех они плохое утешенье! Ведь чем дальше, тем больше затягивается узел! А эти привилеи? Да разве сейм их допустит? Барабаш и прав, что их прячет.

— Не быть добру, — прорычал глухо и Кривонос, — пока хоть один жид или лях будет топтать нашу землю.

Слова Богуна и Кривоноса произвели на всех удручающее впечатление.

— Нет, братья мои и друзи, не будемте бога гневить! — поднял голос Богдан, и в нем зазвучала прежняя мощь. — Разве можно сравнить наше теперешнее положение с прежним? Вспомните ужасный разгром наших последних изнеможенных сил под Старицей. Лучшие атаманы или убиты, или казнены, или пропали без вести; ни людей, ни оружия не осталось; села разграблены, народ на колах, на виселицах или зверем в трущобе. О сопротивлении врагу можно было только мечтать с отчаяния. Наконец, нас созывают, как быдло, на Маслов Став и объявляют баницию, лишение всех стародревних вольностей, лишение всех человеческих прав!..

Тяжелый вздох вырвался из широких грудей и пронесся тихим стоном по светлице.

— Да, то была могила, широкая и глубокая для всех нас могила, — продолжал Богдан, переводя дух, — но ласка гос­подня блюла нас, милосердие его не истощилось. Он внушил королю мысль не дать нас на истребление, и король хоть слабым голосом, а сдерживал буйство панов, ободрял нас надеждой, соединял нас воедино, и вот прошло семь лет медленной, незаметной работы{155}, и скажите же по совести, братья, разве мы такие же бессильные, как тогда? Нет, тысячу раз нет! — поднял руку Богдан. — Запорожье наше укреплено, до четырех тысяч лыцарей по камышам, по островам, по затонам; двести чаек гойдается на Днепре, тут у каждого из нас, — только свистни, — так слетится немало орлят! Не забывайте, что с нами теперь наше знамя и клейноды, а будут с нами и привилеи, и охрана, и воля найяснейшего!