Перед бурей - [43]

два-три удара веслом, — и путь кончен... А между тем

писатель еще долго плыл по темной, как чернила, реке.

111

Долго еще ущелья и скалы выплывали, надвигались,

уплывали в бесконечную даль, а огонек все стоял впереди,

переливаясь и маня, — все так же близко и все так же

далеко. Писателю часто вспоминается и эта темная река

и этот живой огонек. Много огней, говорит он, и раньше

и после манили не одного меня своей близостью. Но жизнь

течет все в тех же угрюмых берегах, а огни еще далеко.

И опять приходится налегать на весла... Но все-таки...

все-таки впереди — огни!

Когда теперь, много лет спустя, я оглядываюсь на опи

сываемый период моей жизни, мне становится ясно то,

чего я тогда не мог как следует осознать, а именно, что

лето, проведенное на арестантской барже, явилось важ

ным водоразделом в моем развитии: до него было дет

ство, после него началось отрочество, постепенно перешед

шее в юность.

До этого лета я был просто ребенком, у которого не

было никаких «проблем» и который жадно, легко и ра

достно впитывал в себя многообразные впечатления бы

тия,—именно впитывал, как песок впитывает воду. Пос

ле этого лета моя духовная жизнь сильно осложнилась.

Конечно, процесс стихийно-автоматического восприятия

впечатлений остался, но наряду с ним — и чем дальше,

тем сильнее — родилось какое-то внутреннее беспокой

ство. Начались поиски чего-то большого, высшего, стояще

го над пестрой сутолокой повседневных событий. Поиски

какого-то единого начала, которое вносило бы известные

систему и планомерность в беспорядочное нагромождение

фактов и явлений, именуемых жизнью. Короче — поиски

тех о г н е й ж и з н и , о которых так красноречиво говорит

Короленко; огней жизни, которые одни только способны

осмыслить существование человека и поставить перед ним

серьезные цели. На первых порах эти поиски были сла

бы, смутны, неопределенны. В них было много колебаний

и противоречий. Мало-помалу, однако, они делались глуб

же, сознательнее, зрелее и в конечном счете привели меня

к тому, чем я стал уже в более поздние годы, превратив

шись в взрослого человека. Разумеется, в духовных про

цессах подобного рода трудно фиксировать совершенно

точные даты перехода одной стадии развития в другую:

это обычно совершается постепенно и незаметно. Однако

если все-таки делать попытку провести грань, отделяю

щую в моей жизни детство от отрочества и юности, то

112

соответственную линию надо проводить через лето

1896 года.

Первый этап в моих поисках огней жизни стоял под

знаком «ремесла». В моей натуре есть, очевидно, какая-то

врожденная склонность к ручному труду. Я уже расска

зывал, с каким увлечением в возрасте семи-восьми лет я

занимался игрушечным кораблестроением. Позднее я всег

да что-нибудь склеивал, пилил, строгал, вырезывал. Те

перь, после возвращения с арестантской баржи, на меня

снизошла какая-то стихийная тяга к изучению ремесла.

Конечно, я продолжал ходить в гимназию, учить уроки,

решать задачи и делать письменные упражнения. Но все

это была скучная рутина повседневной жизни. Я следовал

ей чисто механически, без всякого интереса или увлече

ния. Иное дело было ремесло. Я им горел, я к нему стре

мился. Оно стало центральным пунктом моего существо

вания.

В качестве ученика я поступил сначала в небольшую

столярную мастерскую, находившуюся неподалеку от нас,

и часа на два ходил туда каждый день по окончании

гимназических занятий. Дома, в своей комнате, я поста

вил столярный станок, завел молотки, рубанки, стамески

и прочее оборудование и, к немалому огорчению матери,

стал заваливать пол опилками, стружками, обрезками. По

немногу я так «понаторел», что начал делать столики, та

буретки, полки, ящики и другие простейшие объекты де

ревообделочного искусства. Я не успел только овладеть

лакировкой.

Это увлечение столярничеством продолжалось несколь

ко месяцев. Потом оно как-то спало, и я перешел на сле

сарное дело. Точно таким же порядком я стал ежедневно

ходить в слесарную мастерскую и обучаться тайнам об

работки металла. В моей комнате дополнительно к столяр

ному появился теперь слесарный станок, а за ним — на

пильники, паяльники, стальные сверла, ножницы для рез

ки железа и другие принадлежности заправского слесаря.

Конечно, всякого сору и хламу в нашем доме еще больше

прибавилось, но зато я научился паять, лудить, нарезы

вать винты, делать круглые жестяные кастрюльки.

В обеих мастерских — столярной и слесарной — ко мне

относились вначале иронически, усмехались, качали голо

вой и говорили:

— Барин чудит:

113

Но потом это прошло. Ко мне привыкли, я вошел в

курс жизни мастерских, принимал близко к сердцу их ин

тересы и однажды даже, пользуясь содействием отца, за

ставил одного неаккуратного плательщика срочно покрыть

свой долг за сделанную ему в мастерской мебель. Это

чрезвычайно подняло мой авторитет, и после того меня

стали рассматривать как настоящего, и притом весьма

полезного, друга. Мне же очень нравилось поддерживать

контакт с «рабочими людьми», пить с ними чай, обмени

ваться новостями и подчас перекидываться крепкими шут

ками. Никакой «политики» в этом контакте еще не было:

места наши были дикие, времена глухие, да и «рабочие

люди», с которыми мне приходилось иметь дело, по суще