Перебитая тропа. О поэте Евгении Забелине - [2]

Больше известно об умонастроениях поэта в то время. Недавно познакомился с несколькими автографами, извлеченными из секретных хранилищ и переданными Ольге Евгеньевне Забелиной. Чужой рукой на каждом проставлены номера, есть даже 147-й. Как не подумать об огромном количестве арестованных стихов?.. За них стоит побороться. Подтверждение тому — любое из объявившихся пяти стихотворений.

Напевы гармоник услышу —

услышу в скитаньях один.

Вон солнце садится на крышу,

как только что вынутый блин.

Мы сердце простору откроем —

размахом полей размахнусь…

Пускай захлебнулась запоем

моя самогонная Русь.

Хватив накипевшего зелья,

ударив стаканом об стол,

томится она от похмелья,

задрав кумачовый подол.

И рот припаскудила рвота,

башку заломив набекрень, —

кто вымазал дегтем ворота

курносых ее деревень?

Вплетал — во хмелю обработав,

огнем разжигая вино, —

все ленты своих пулеметов

в девичии косы Махно.

Не батя встречается с батем —

то хлещется юбка в крови.

«Ну, девка, та-перь забрюхатим!

Ну, девка, та-перь не реви!..»

Ты, Русь, — пестрокрылая птица,

быстрей бубенцом отзвени —

тебя октябрили, срамница,

чекинские ночи и дни [13].

«Чекинские ночи и дни» Забелин знал не понаслышке. В начале апреля 1918 года его отец был «приговорен Омским губревтрибуналом за контрреволюционную деятельность к штрафу в размере 3000 рублей или 6 месяцам общественно-принудительных работ в тюрьме»[14].В двадцатом году подошла очередь сына: заподозрили в распространении контрреволюционных прокламаций. Отпустили через две недели — «за недоказанностью».

Мы снова встречаемся с Забелиным 3 октября 1926 года — когда в газете «Рабочий путь» появилась «Полынь» и с первых строк очаровала, заворожила музыкой своею.

Полынь, полынь,

Смиренная вдовица,

Кто не пил слез от горечи твоей?

      Полынь, полынь,

    Роняет перья птица,

Зыбь облаков белее лебедей.

Степную боль не выплакать до дна,

    Копытом ветер бьют стреноженные кони,

      И сохнет степь,

    Как нежная княжна

В татарском перехлестанном полоне.

      Полынь, полынь…

      Ложится прахом пыль.

Ее себе, усталые, постелем…

    Тряхнув кудрями, русый ли ковыль

       Солончаки

    Осыпал брачным хмелем?..

Под всхлипами предсмертного меча,

Под звон кольчуг, сквозь трещину забрала

       Крутая кровь,

     Сплеснувшись сгоряча,

твоих кустах цвела и отцветала.

       Шуршание твое

     Прошепчет смутно нам,

Молчальница просторов неизжитых…

                                     Кружилось воронье по ржавым черепам

     Над трупами убивших и убитых.

Но город встал панельною пятой,

Задрызгался гудками беспокойней,

     Чтоб ты заблекла зеленью больной

       На пустырях,

       На свалках

       И на бойне.

Немудрая — в своем июльском росте,

     Листву простоволосую раскинь,

       Покойница

     На меркнущем погосте,

Родная, задушевная полынь.

                                    Не пой, не плачь,

       Согбенная вдовица,

Мне тяжело от горечи твоей…

       Полынь, полынь,

       Роняет перья птица,

Зыбь облаков белее лебедей[15].

Уже выбор центрального образа — горькой травы, полыни, придавленной «панельной пятой» города, — определяет тональность стихотворения. Тревожным колокольным звоном гаснет в июльском небе рефрен: «Полынь, полынь…» Она является то в облике «молчальницы просторов неизжитых», то оборачивается «покойницей на меркнущем погосте», чтобы в конце концов «согбенной вдовицей» проститься с поэтом.

И в те же дни подхватила, закружила всех огненная забелинская «Карусель».

В вихре песен, топота и свиста,

     Разжигая радугу в крови,

  Полетели пальцы гармониста,

  Засвистели, словно соловьи.

Бухлый бубен бьется от припадка,

     Бурной брагой сбрызгивая хмель,

  Снова волос обдувает сладко

  Сарафанным ветром карусель.

Вот в степном, приученном разгоне,

   Разблестевшись гривой впереди,

   Понеслись разлетистые кони,

   А за ними — синие ладьи.

Нужно замусляканным и пьяным

   В сердце смыть наруганную грязь…

   Заструилась золотом румяным

     Круговая наша коновязь.

Эй-да! Эй-й! Бери сарынь на кичку!

   Жги и бей! Спускай ладьи на дно!

Мы летим под бабью перекличку

        Деревянной конницей Махно.

        Полыхает розовое пламя,

        Рыжий ветер гонится за мной…

     Стелет бубен под ноги коврами

     Солнечную удаль плясовой.

Пальцы льются, пальцы рвутся чаще,

   Крутоверть закруживает вскачь…

Чем потушишь заревом горящий,

Чем зальешь сгорающий кумач? [16]

Оглушительная, отчаянная, неудержима «разлетистая» эта «конница», и кажется, нет конца ее быстрой дороге. Если бы не погасло эхом вдали бесшабашное: «Эй-да! Эй-й! Бери сарынь на кичку!» Будто хотел загуляться, забыться — да не смог. Замерла птица-тройка. Обернулась каруселью.

«Полынь» сквозь горечь прорывалась к «Карусели». А на «Карусель» набежала тень от «Полыни». Такая крутоверть…

С того времени стихи Евгения Забелина прочно обосновались на страницах «Рабочего пути». Выделяются публикации 1927 года: «Два сонета», «В пути», «Раскопки», «В тайге», «Морозная заря»… Поэт ведет читателей охотничьими тропами в тайгу, вслед за Карским караваном устремляется на сибирский Север, бродит уснувшими степями — и природа оживает под его пером. «Лесной, медвежьей сединой / Дымится иней над берлогой»… «Оленьей мягкой шкурой» ложится под ноги земля… Всё — красота, всё — покой в беззаботном царстве лесов и степей. …Пока не услышишь, как «белоусый заяц» захлебнулся «от визгливой боли и тоски», пока не подступит к горлу комом: «В последний раз своих волчат / Вчера баюкала волчиха», — и предощущение человека, его вторжения, его силы, тревогой ворвется в стихотворение.