Перчинка - [26]

— Вот, пожалуйста, дон Доменико, выбирайте, — проговорил он.

Фашист яростно мотнул головой.

— Я убежден, что это они притащили листовки в бомбоубежище. И ясно, что они их запрятали где-то здесь, — пробормотал он сквозь зубы.

Потом с угрожающим видом подошел к Перчинке и, замахнувшись на него, прошипел:

— Ну, выродок, говори, кто дал тебе эти листовки? А?

— Какие еще листовки? — спросил Перчинка. Теперь от его притворного испуга не осталось и следа.

Мальчик без улыбки смотрел на человека, стоявшего перед ним, и в глазах его светилось что-то похожее на угрозу. Перехватив этот взгляд, дон Доменико опустил руку, бормоча сквозь зубы:

— Впрочем, можешь не говорить, мы и так узнаем. А ты смотри! Я с тебя теперь глаз не спущу!

Сказав это, фашист круто повернулся, и тут все увидели, что из кармана его пиджака вывалилась и рассыпалась по полу пачка белых листочков. Не обращая ни на что внимания, он важно прошествовал в другую комнату, и все время, пока он шел, из его карманов сыпались те самые листовки, которые он искал. Все свидетели этой любопытной сцены, провожая его глазами, давились от смеха, а Перчинка тем временем уже преспокойно играл в «орлянку» с сыновьями булочника.

Наконец завыли сирены, возвещая отбой. Люди потянулись на улицу, и, когда бомбоубежище опустело, на полу не осталось ни одного листочка. Перчинка и Чиро побежали домой, где их ожидал Марио, не находивший себе места от беспокойства за исход этой первой операции. Дон Микеле забрался в дворницкую возле своего дома и вместе с дворником принялся обсуждать странные события, происшедшие в бомбоубежище. Сторож и его жена, у которых теперь не было дома, шарили среди развалин школы в надежде найти что-нибудь из своих вещей, после чего отправились ночевать в сырые подвалы бомбоубежища. Больше им некуда было деться, вокруг продолжалась война. Дон Доменико вернулся домой с двумя злополучными листовками в руках, с тревогой спрашивая себя, правильно ли он вел себя сегодня там, в бомбоубежище. Ведь при нынешнем правительстве, при этом Бадольо, никогда нельзя быть уверенным, что поступаешь именно так, как надо.

А листовки, разлетелись по домам квартала. Находились, конечно, люди, которые, прочитав, рвали их на мелкие кусочки. Однако были и такие, которые перечитывали их по три-четыре раза, стараясь найти в немногих словах, напечатанных на машинке, какое-нибудь указание, черпая в них надежду. Читая эти листовки, женщины плакали, а мужчины сжимали кулаки. Назавтра, выйдя на улицу, люди увидели на стенах уцелевших домов квартала сделанные углем и мелом надписи: «Довольно!», «Мир!» Это не было делом рук Перчинки и его друзей, которые, как вы знаете, не умели писать. Это действовали листовки!

Сообщение о надписях привело Марио в восторг. Лежа на полу, почти в полной темноте, он печатал все новые и новые листовки, стараясь как можно тише ударять по клавишам, чтобы не услышали живущие наверху монахи. И с каждой новой листовкой появлялся новый призыв. И все же его частенько мучили угрызения совести. Ведь, откровенно говоря, самая опасная часть работы ложилась на плечи ребят, в то время как он работал почти в полной безопасности. Но тут уж ничем нельзя было помочь. Дело требовало того, чтобы он продолжал писать, писать без устали. Война шла к концу, и он обязан был своим трудом приблизить ее конец, помочь людям понять правду.

Фашизм был свергнут, но фашисты еще оставались, по крайней мере, здесь, в Неаполе, и их нельзя было скидывать со счета. Нельзя было также забывать о тех подозрениях, которые появились у дона Доменико по отношению к Перчинке и его друзьям. Да и самого Марио несомненно все еще продолжали разыскивать. Словом, накопилась тьма-тьмущая вопросов, над которыми приходилось крепко призадуматься. Взять хотя бы пленных солдат союзных армий.

Однажды Марио спросил у Перчинки, где расположен ближайший концентрационный лагерь.

— В Аренелле, недалеко от Вомеро, — ответил мальчик.

— А ты сумеешь пробраться туда с листовками? — помолчав, спросил Марио.

— Да ведь там же полно немцев! — воскликнул Перчинка. — А впрочем… добавил он после недолгого колебания, — проберусь!

К немцам Перчинка не питал никакой симпатии. Все они казались ему на одно лицо — бледные, белобрысые, огромные и жестокие. Встречаясь с кем-нибудь из них на улице, мальчик испытывал такое чувство, будто земля уходит у него из-под ног, как при землетрясении. Да что там говорить! На них только посмотришь — и сразу ясно, что все они злые и нехорошие люди.

Но раз надо отнести листовки, он отнесет.

— А не слишком ли это опасная затея? — с тревогой спросил Марио.

— Нет! — решительно ответил Перчинка. — Может, и опасная, только не для меня.

После этого разговора Марио постарался воскресить в памяти то немногое, что он знал по-английски. Когда-то, во время вынужденной эмиграции, он учил этот язык, вернее, с трудом усвоил самые азы. Однако это занятие вскоре пришлось забросить, так как на него навалились тогда более важные и неотложные дела. Как бы там ни было, но после долгих трудов ему удалось наконец составить коротенькое послание. «The Italian people, — говорилось в ней, — is for the peace! Courage: we are with you!»