Перчинка - [2]

Он провел рукой по израненному лицу, и ему отчетливо вспомнилось все, что недавно произошло, особенно та минута, когда он понял, что может выбраться на волю. Это была страшная минута. На него рушились стены камеры, всё окутали густые облака пыли, смерть уже казалась неизбежной. И вдруг тяжелую завесу пыли прорезал свет — солнце!

Он рванулся навстречу этому свету и побежал, спотыкаясь о камни, не обращая внимания на грохот обвала у себя за спиной. Он бежал не останавливаясь, не думая о бомбах, не замечая осколков, со свистом проносящихся вокруг, бежал при ярком солнце к свободе.

Неаполь он знал плохо, потому что прожил здесь всего два-три месяца, пока его не арестовали. Но ему вспомнились слова Сальваторе, товарища, у которого он некоторое время скрывался.

«Если тебе нужно будет спрятаться на несколько дней, — говорил Сальваторе, — поднимись по лестницам Звездных переулков и укройся среди развалин старого монастыря. Найти тебя там будет трудновато. Я знаю, многие прятались в тех местах. До войны, правда, все больше жулики. Много их там скрывалось. Ну, а сейчас, пожалуй, никого нет».

С тех пор он ни разу не вспомнил об этом совете. И, только когда американская бомба обрушила стены тюрьмы, его сразу осенила мысль о старом монастыре капуцинов. Но как до него добраться? Не собьется ли он с пути, блуждая по извилистым улочкам Неаполя, в которых ему так же трудно ориентироваться, как в джунглях. И вот, смотри ты, все-таки добрался! Теперь надо подумать о следующем шаге. Хотя нет, с этим лучше подождать. Нужно осмотреться…

Среди сырых стен застыла тяжелая тишина. Да, надо подождать, чтобы сердце перестало бешено колотиться в груди, чтобы остыло разгоряченное лицо. Надо спокойно во всем разобраться. Надо, чтобы утихомирилась эта неистовая сила, этот стихийный порыв, который словно толкал его в спину, приказывая бежать. Надежно ли его убежище? Этого он не знал. Будут ли его искать? О, в этом можно было не сомневаться. Как они обрадовались, когда увидели его в наручниках! Потом он узнал, что допрашивал его сам шеф тайной полиции, тощий человек с пергаментным лицом, украшенным усиками. Шеф все время улыбался и с наигранной любезностью говорил:

— Итак, вы синьор Марио Грасси?

— Нет.

— Боже мой, какое разочарование! А я был уверен, что вы-то и есть синьор Грасси.

— Нет, меня зовут Марио Андьяни.

— Ай-яй-яй! Как же это мы так обознались! Но вы не извольте беспокоиться. Мы сию же минуту все проверим и больше не причиним вашей милости никаких неприятностей.

Глаза шефа полиции превратились в щелочки, как у кота, который готовится схватить добычу. Марио твердо взглянул в эти хищно сузившиеся глаза. Он заранее представлял себе, что его ожидает. Он даже предвидел этот первый допрос, на котором обо всем спрашивают сладким голосом и до приторности любезны.

— Так, значит, вы даже не подозреваете, почему мы вынуждены были вас задержать?

— Понятия не имею.

Шеф полиции изобразил на лице самое сердечное участие и покачал головой.

— Однако, синьор… Как вы сказали? Ах, да, синьор Андьяни. Однако, синьор Андьяни, вы что-то уж слишком спокойно отнеслись к тому, что с вами случилось.?

Марио смотрел на полицейского и думал, что хочешь не хочешь, а нужно продолжать комедию, даже если уверен, что это бесполезно. Таковы законы игры, которую он начал.

— Может быть, — проговорил он, — меня задержали из-за бутылки контрабандного масла, которую нашли у меня на кухне?

— Ах, боже мой, синьор Андьяни! Бутылка масла! Да у меня на кухне полчетверти такого масла! И, как видите, я ведь не приказываю себя арестовать!

Это была утонченная пытка. Марио казалось, что он когда-то уже пережил подобную сцену. Да, в воображении. Сколько раз, и в Риме, и в Генуе, и в Турине, выполняя опасные задания, он представлял себе свой арест. Сначала полицейский комиссар задает вежливые вопросы, потом лицо его делается жестким и, наконец, он швыряет на стол обличающие документы.

Но до сих пор все сходило благополучно; чем сложнее и напряженнее становилась его работа, тем, казалось, шире раздвигались сети, расставленные вокруг него. Марио словно окружал странный ореол неприкосновенности — его ни разу не арестовали, ни разу не проверили документов. И даже сейчас на допросе его называют вымышленным именем, под которым он был известен в Турине, — Грасси.

«Кончится тем, — думал он, — что я забуду, как меня зовут на самом деле».

Действительно, он был вовсе не Марио. Свое истинное имя он забыл навсегда или, по крайней мере, до тех пор, пока не будет закончена его «работа». Оно было тайной партийного центра. Только там знали, кто он в действительности.

«Вот кончится война, выйдем из подполья, — думал он, — и я снова стану тем, кем был раньше, снова обрету свое имя, родителей, снова вспомню название места, где родился. А сейчас я все равно что марсианин. Неизвестный, упавший с неба. Сейчас я знаю только одно — свое задание. Я должен наладить партийную работу в Неаполе. Должен установить связь с центром. Должен узнать, кто выдал пятерых товарищей. Ведь подумать только пять арестов за каких-то два месяца!

Да, меня больше не существует. Я должен забыть все, кроме своего задания. А в ту секунду, когда меня схватят, навсегда должно исчезнуть из моей памяти и это. Тогда я буду просто куском мяса, который ничего не соображает, ни о чем не думает, ничего не помнит, который не трепещет ни от посулов, ни от угроз и не отвечает на вопросы. Я не должен отвечать. Это самый лучший выход. И это легче всего».