Пепел красной коровы - [15]

Когда же, о когда, — раскачивалась я томно, подобная переполненному сосуду, — все будет, — заверял он меня, и я тут же вздыхала, как младенец, которому вместо теплой груди тычут резиновый наконечник, — мне нравится этот повелительный тон, я обожаю игру в подчинение, эту мягкую мужскую силу, это почти отеческое увещевание, обуздание расшалившегося дитяти.

И вот, этой ночью, в моем сне, мы оба оказались за моим домом, — и, о боги, это почти произошло, но тут из подъезда кто-то вышел, это была моя мама с мусорным ведром, все будто в плохом водевиле, ну, не по-настоящему, а во сне, как я уже сказала, я схватила его за руку и шепнула — бежим туда, за гаражи, — и во сне гаражи оказались совсем не такими ужасными, и не пахло окаменевшей мочой. Мы бежали, взявшись за руки, и тут я поняла, не помню, в какой именно момент, но я поняла, что крепко держу за руку уже не его, а своего бывшего, самого первого, и еще, что своим упрямством они ужасно похожи, и я прижимаюсь к нему и смотрю снизу вверх, — он был высоким, мой первый, и похож на Маккартни, — а ведь ты узнал меня, — конечно, — улыбается он, и мы бежим дальше. Я лечу, юная и счастливая, как щенок, пока толпа не разъединяет нас, и я упускаю его руку и оказываюсь на незнакомой улице, окруженная красными лицами и пивными ларьками. Идет конкретное народное гулянье, типичный праздник жизни, на котором я, как водится, чужая. И то, что я ощущаю, это счастье, оно искрится, разноцветной мозаикой, переливается через край, и я бегу по следу, почти по запаху. Я очень остро ощущаю запахи. И запах его одеколона, которым он прочищал головку магнитофона много лет назад, на одной из этих улиц, в одном из этих домов, а потом мы целовались, это длилось почти год, это томление, это свечение, и долго еще в метро я вытягивала шею, пытаясь уловить в сложном венке запахов аромат одеколона «Весна».

А потом все кончилось, и одеколон «Весна» исчез. Совсем. Появились другие запахи, более сложные, насыщенные, искусные, утонченные. В них было больше оттенков, тонов, и счастье тоже было, — томная терпкость корицы, сияние цитруса, горечь хвои и вязкость древесной коры. Я кружила по городу, а она кружила за мной. Эта самая карма. Она настигала, я ускользала.

В моей новой жизни это была первая ощутимая потеря. По-другому пахла пища, земля, пот, другим был запах желания. Там торжествовали совсем иные законы.

И все, что касалось предвкушения, носило совсем иной оттенок и вкус. Несколько раз оно настигало меня, и я послушно шла. Наверное, это и было смыслом моей жизни. Стоило уехать, прожить целую жизнь, чтобы в один прекрасный день вновь очутиться неподалеку от своего дома, почти у самого подъезда, и, поглядывая на светящиеся окна, задыхаться в объятиях незнакомого мужчины, чуткими ноздрями втягивая запах табака, кожи, чужого дыхания, а после, выдыхая морозный воздух, мчаться по лестнице сломя голову, будто и не было этих пятнадцати лет, мучительно вспоминать запах одеколона, выпуск которого прекратился в последней декаде прошлого века.

Цитрус к Рождеству

Это был человек из прошлого. Склонившийся надо мной птичий профиль исполнил свою партию воркующей предупредительной трелью. Он наклонился близко, слишком близко, моментально перейдя границу дозволенного, грань, за которой начинается усиленное сердцебиение, судорожный поиск носового платка, мобильного телефона. Говоривший одновременно был своим и чужим, — своим — по мельчайшим, но вмиг узнаваемым подробностям — носу с небольшой горбинкой, смугловатой кожей, ироничному выражению глаз, улыбки, одновременной мягкости и фривольности тона, сочетанию хороших манер и расчетливости умелого стратега, — склонившееся надо мной лицо было порочно-обаятельным, хотя и не вполне моим, — элемент чуждости привнес оттенок игры, в которую мне предстояло сыграть. Говоривший был определенно хищник — уснувшее желание повиноваться проступило темнеющим пятном, как след от пролитого вина на бумажной салфетке, — заливаясь краской, я диктовала номер телефона, — распластанное на полу пальто было стремительно подхвачено и наброшено на мои плечи, — по сценарию триумфальное шествие к выходу должно было состояться уже минут через десять, но оно не состоялось.

Я научилась останавливаться. Ломая чужой сценарий с любовно выписанной для меня ролью. Отказываясь от ущербных радостей волков-одиночек, от пустоты провисающих фраз, от сомнительного удовольствия вдыхать аромат чужого логова, пробовать на вкус и запах чужое тело, семя, подбрасывать в воздух полые шарики от пинг-понга и ожидать их приземления.

Это было напоминание. О том, что не должно случиться.

* * *

Он попользовал тебя? Попользовал? — уютно-сказочная старушечка взбивала то ли перины, то ли пудовые подушки в углу комнаты, — от вопроса ее исходило нечто успокоительно-гадливое, — некая обреченность, женская, сермяжная, физиологическая, присутствовала в этом слове, упруго-скользком, змеином, даже теоретически невозможном в кругу моих близких, отчего я странно успокоилась — происшедшее со мной казалось дурным наваждением, изредка всплывающим в сознании пыльным облачком, мамлеевщинкой, — сумрачной субстанцией, с гаденьким, вполне доброжелательным любопытством кивающей седенькой макушкой. Пахло сыростью, заросшими паутиной углами, пролитым кислым вином, позавчерашним супом. Картина была отрезвляюще обыденной, сурово бесстрастной во всей своей бездарной наготе. Будто Русалочка, ступающая по наточенным лезвиям, на ощупь выбиралась я из малознакомого района, подавляя спазмы в горле, с каждым шагом осваивая такую необходимую отныне науку забвения, отчуждения от самое себя.