Пелевин и поколение пустоты - [41]

Пелевина теоретически можно сравнить с любым современным русским писателем. Хоть с Дарьей Донцовой – например, по гонорарам. Тут Пелевин отстает – во всяком случае, если не брать во внимание переводы (см. «На Запад»). Получая даже по доллару с каждой книжки, он с 2003 года мог заработать в «Эксмо» около полутора миллионов, а журнал Forbes оценил доходы Донцовой в 1,2 миллиона только за один 2010 год; правда, ей для этого приходится выпускать по несколько книг в год.

Но у нашего героя давно уже есть устоявшаяся пара, и никуда ему от этого не деться. При всех различиях по привычке их называли, называют и будут называть вместе. Как А и Б, сидевшие на трубе.

Будда и Платон

«Пелевин и Сорокин совершенно разные, – говорит критик Лев Данилкин. – Так вышло, что они стали доступными примерно в одно время, но это абсолютно другая школа, другой тип юмора, другое отношение к языку».

Теперь даже кажется странным, что Владимир Георгиевич Сорокин дебютировал в 1972-м, а свои программные и, вероятно, лучшие вещи сочинил в первой половине восьмидесятых: «Норма» (1983), «Очередь» (1983), «Тридцатая любовь Марины» (1984).

В 1989-м – год первой крохотной пелевинской публикации – Сорокин написал «Роман» (1989), который вполне смотрится точкой, законченным высказыванием о литературе. Тем не менее к широкому читателю и Пелевин, и Сорокин вышли приблизительно одновременно – в девяностые. И по ряду формальных признаков оказались в связке – наверняка неудобной им обоим.

В число таких признаков входят: популярность у относительно массового читателя, успех у одних критиков пополам с раздражением у других и довольно высокий статус в литературном мире. С понятными перекосами: Сорокин более элитарный, Пелевин – народный. Но многие люди охотно закрывают глаза на такие мелочи.

«Трудно спорить с тем, что самыми характерными писателями новой России стали Владимир Сорокин и Виктор Пелевин, – говорил ведущий литературный критик постсоветской эпохи Александр Генис в передаче на радио «Свобода». – Лично мне они кажутся еще и лучшими, но дело не только в этом. Оба автора лучше других помогли читателю освоить постсоветское культурное пространство»[26].

Он также указывает и на принципиальные различия между ними: «Сорокин воссоздает сны совка, точнее – его кошмары. Проза Пелевина – это вещие сны, сны ясновидца. Если у Сорокина сны непонятны, то у Пелевина – не поняты. Погружаясь в бессознательное, Сорокин обнаруживает там симптомы болезни… За это Пелевина любит молодежь. За это Сорокина ненавидят власти».

В финале передачи восхваление динамичной пары взлетает до уровня олимпийского гимна: «Вдвоем эти Будда и Платон постсоветской культуры детально описывают открывшийся после смены режима метафизический пейзаж».

Банан и огурец

Лаконичнее и по-своему даже точнее формулировка Сергея Шнурова: «Пелевин с Сорокиным абсолютно разные – как банан и огурец. По форме похожие, но абсолютно разные штуки. Сорокин в большей степени обращается с языком, а Пелевин сделал свой язык».

«Сделал свой язык» – эвфемизм. Любому, кто сравнивает двух писателей, очевидно, что Сорокин – тончайший стилист, на фоне которого слог Пелевина груб и даже примитивен. Защитники Пелевина, однако, стремятся уравнять его в правах на литературный трон, подчеркивая, что и тот и другой выполняют схожие литературно-лингвистические задачи.

Гермес Зайгот настаивает: «Как и Сорокин, Пелевин вычленил культурный язык, присущий определенной группе населения, которая понимает эти культурные коды».

Сравнивая двух писателей, поклонники Пелевина, естественно, находят позиции, по которым он побеждает соперника.

К таким поклонникам относится писатель Михаил Елизаров: «Сорокин – урбанистический писатель, а Пелевина можно брать на необитаемый остров, и он вас с этим островом примирит. Сорокин мир запутывает, показывает его абсурд и диссонанс. Пелевин раскладывает все по полкам, с ним можно идти по жизни».

Характерны и попытки вывести одного из другого. «Я очень люблю и уважаю Сорокина, и у Пелевина видно не подражание, нет, просто какие-то сорокинские идеи и приемы он адаптировал и обобщил, – замечает Лев Рубинштейн. – Другое дело, что чуть позже Сорокин сам себя обобщил».

По словам Гениса, на рубеже тысячелетий Сорокин прочел всего Пелевина и «переплавил» это в «ледяную» трилогию. «День опричника» и «Сахарный Кремль», оставаясь абсолютно сорокинскими, при этом вполне себе пелевинские.

Когда в 2001-м Сорокин получил исторически андеграундную и престижную в профессиональных кругах премию Андрея Белого за особые заслуги перед русской литературой и в связи с «Голубым салом», возник вопрос, почему на нее никогда не номинировался Пелевин. Кто-то из оргкомитета пошутил, что «Пелевин – это Сорокин в издании “Детгиз”». Тем не менее через два года, в 2003-м, Пелевин был номинирован за «ДПП (NN)». Но не победил.

Писателей несколько раз сталкивали в шорт-листах литературных премий. Кроме «Супернацбеста» (см. «Супербест»), где сошлись «ДПП (NN)» и сорокинская «Метель», они еще бились за премию «Нос» («Новая словесность» или «Новая социальность»). Тогда победил Сорокин.