Педро Жестокий - [54]

Властителей душа народа выбирает,

А скипетр — дар свободный всех сердец…[11]

Вольтер меняет роли и, продолжая немного по-своему интерпретировать текст «своего благосклонного друга», повторяет, делая положительным героем короля Педро, а отрицательным — бастарда, более популярную легенду о «борце за справедливость». Это еще один повод для того, чтобы более пристально рассмотреть его пьесу.

Нужно ли настаивать на том, что «Дон Педро» Вольтера написан другими красками, чем «Дон Педро» Белуа? Отдавая дань модным шаблонам, можно даже сказать, что эта пьеса считалась бы одной из лучших, если бы ее удивительная историческая бездарность не поставила ее намного ниже пьес Кальдерона и Лопе, которые довольно ловко ограничились ссылками на хронику и отвели королю Педро только торжественную роль. У Вольтера же, напротив, король — «борец за справедливость» — определяет и подчиняет себе действие пьесы, главным героем которой он является, и поэтому кажется естественным, что автор решил четко обрисовать черты персонажа и воспользоваться своим влиянием историка, философа и критика, чтобы навязать свое представление современникам.

Так как два года спустя Вольтер умер, его «Дон Педро» не успел увидеть сияние рампы. Но Европа прочитала пьесу запоем, как читала все произведения, принадлежавшие перу блистательного гения эпохи. Поэтому можно считать, что легенда о короле Педро получила в этом произведении самое полное и торжественное признание.

Что касается мотивов, подвигнувших Вольтера оправдывать и защищать дона Педро, в чем французская литература не испытывала потребности, то они становятся понятными, если вспомнить о том периоде его жизни, когда была опубликована пьеса, и о его мировоззрении. Вольтеру было уже за восемьдесят. Лет десять тому назад он уехал в Ферне, где царил как патриарх просвещения и прогресса; туда спешили все новаторы, все реформаторы, все «противники» общества, чтобы получить из его уст одобрение или приговор; оттуда он защищал Калас, рыцаря де Ла Бара, Лалли-Толлендаля, вдову де Монбайли. Он порвал с двором и начал открытую войну с Церковью; он читал мораль государям, архиепископам, судьям; он высказывается обо всех процессах; он защищал всех, кто попал в немилость. Образ короля Педро стал для великого писателя и философа тем более заманчивой, поскольку из-за изгнания иезуитов из Испании несколько лет тому назад он не рисковал опечалить Карла III, нападая с критикой на папство и монахов.

Вступление к «Дону Педро», названное «Критической речью», явно принадлежит перу Вольтера. Оно дает представление о том язвительном настроении, в котором он писал свое произведение, что подтверждается его обращением к Да-ламберу, защитнику «Энциклопедии». В «Критической речи» отразились все составляющие легенды, оправдывающей Педро и обвиняющей его врагов: предательство бастардов, хитрость дю Гек-лена, продажность сеньоров, фанатизм церковников. Именно церковники чаще всего становятся предметом обвинения, силу и красноречие которого можно признать, даже не соглашаясь с ним.

«Графу Трастамарскому, — пишет он, — которого поддерживала Франция и ее кондотьер Геклен, доверили добиться от папы, двор которого находился в Авиньоне, а интересы были тесно связаны с интересами Карла Пятого, отлучения от Церкви брата Карла — Дона Педро, законного короля Кастилии, торжественно объявленного варваром и безбожником. Именно таковы были слова в приговоре, а самое странное, что повод для этого заключался в том, что у короля были любовницы, причина для анафемы столь заурядная, как и любовные приключения у всех отлученных и отлучающих. Оружие папы было тогда еще более опасно, чем сейчас… и феодальные сеньоры платили за него дорогую цену. Отвратительное образование, которое получали люди самых разных положений, делало из них свирепых дикарей, которых фанатизм бросал в бой против правительств. Самые бесчеловечные грабители приобретали репутацию святых, когда, умирая, они рядились в одежды проповедников или миноритов… Граф Трастамарский вернулся в Испанию с папской буллой в одной руке и со шпагой в другой… он должен был заколоть ударом кинжала своего брата короля, которого безоружным стерегли в шатре Геклена.»

«Не нужно удивляться, что историки приняли сторону победителя против побежденного. Те, кто создавал историю во Франции и Испании, были совсем не Тацитами, и такова уж слабость слишком многих людей пера, что низость их была не большей, чем низость придворных удачливого и преступного принца, но куда более длительной….

«…Почему дону Педро, законному правителю Кастилии, присвоили имя Жестокий, которое следовало бы дать графу Трастамарскому, убийце и узурпатору?»

«…У нас уже есть испанская трагикомедия, в которой Педро всегда называется Другом Правосудия, то есть тем именем, которое дал ему Филипп II».

Эта длинная цитата свидетельствует о том, что, решив написать «Дона Педро», Вольтер не просто поддался привлекательности драматической истории с любовной интригой. Под его грозным пером легенда о короле Педро, созданная его испанскими предшественниками, и идея, которую подал ему безвестный Белуа, стали не театральным средством, а политической целью.