Пэчворк. После прочтения сжечь - [2]

Добро пожаловать в клуб будущих балерин, писателей, нонконформистов и самоубийц.

(сон/дым)

А в сегодняшнем сне все было так: на кухне то ли сумерки, то ли дымовая завеса, и мама – то ли мама, то ли я; маленькая я, стоящая над ней, перед этим (или одновременно с этим?) несколько раз пыталась прорваться на кухню и выключить конфорку, и, наконец, ей («мне») это удалось, но там уже полыхнуло. А мама-я не просыпается, она слишком устала на своей непонятной работе; ребенок-я до того придавлен своим мужеством, что не может оценить масштаб катастрофы. И все это слишком хорошо снято. И когда мама наконец просыпается, дочь, дрожа, говорит ей: «Не ходи туда».

Я видела все это глазами оператора, со стороны.

Проснулась со стиснутыми кулаками. До сих пор ноют суставы больших пальцев, втянутых внутрь, а сами пальцы до конца не распрямляются.

Уровень 2

(трехпадежный язык)

В моем языке нет падежа скота. В моем языке нет обвинительного падежа.

Это трехпадежный язык: имеет смысл говорить о бежательном падеже (бежать и упасть), лежательном падеже (упасть и лежать) и – о наиболее древнем и эффективном звательном падеже (упасть и звать на помощь). В первом случае можно проверить себя вопросом «куда?», во втором – «где?», а в третьем – «кого?». Но лучше не задавать никаких вопросов.

Я почти всегда бегу или лежу. Зову на помощь я только в самых исключительных случаях. Мне говорили: в младенчестве я не пошла, я сразу побежала. Иногда этот бег входит в противоречие с капитальным ступором. И тогда возникает ходьба – напряженная, механистичная, роботообразная. Впервые она вылупилась лет в одиннадцать – спасибо случайному эксгибиционисту. Было еще нападение с пистолетом в метро, но в переполненном вагоне некуда было идти.

А падать мне нельзя. Когда я бегу, внутри меня дзинькает то, что было моим пищеводом, желудком, кишками. Напоминая о хрупкости, о неустойчивости всего. Подчеркивая эту хрупкость и неустойчивость. Я не знаю, когда именно то, что произошло со мной, стало необратимым. Я никогда не любила ходить по врачам. А теперь я точно к ним не пойду. Я боюсь, что они направят меня на УЗИ. Врачи местной поликлиники ничего не должны знать о моих внутренних событиях.

(почему мы вообще)

Когда я пью, капли жидкостей, стекая по каким-то трубочкам, падают в стеклянные чаши, колбы и мензурки. Я догадываюсь об этом по звуку, и стараюсь пить немного, в основном воду. Сок я пью иногда, сок без мякоти, для ощущения цветности внутри своего тела. Мне нравится представлять себе эту химическую лабораторию, прозрачные колбы и колбочки разной формы. Я пью мелкими глотками и прислушиваюсь. Мне приходится быть очень осторожной. С поверхности кожи влага еще испаряется, иногда оставляя на ней апельсиновые разводы. Но…э…как бы это выразиться поэлегантней? Туалетные комнаты мне бывают нужны только для того, чтобы подновить стрелку по краю ресниц или предпринять еще одну попытку замаскировать темные круги под глазами. Чиркнуть помадой по губам (я пользуюсь только алой помадой). С некоторых пор – только для этого. Удобно в поездках.

С некоторых пор (я не помню, когда это произошло) я больше не ем – в привычном смысле этого слова. Я питаюсь иначе. Я скрываюсь от гастроэнтерологов. Не выдавайте меня. Я не хочу быть объектом для изучения соответствующего НИИ. Мало того, что это страшно неприятно, но мне еще просто некогда. Я прекрасно осознаю, что не проживу слишком долго, а у меня есть серьезные задачи, над которыми еще ломать и ломать голову. Тем более что я догадываюсь, что, сколько бы ни было затрачено времени на обследование особенностей моего организма, заключения все равно получить не удастся. Ответа не будет. Да и причем здесь желудочно-кишечный тракт, когда неизвестно, почему мы вообще? Почему мы вообще.

(дзинь)

Я исповедую дзинь-буддизм. Я зависима от звука, всегда (и во сне) я слышу музыку, далекую дивную музыку. Раньше она казалась мне гармонией сфер, но что гармония сфер? Прекрасными бывают и помехи. Может быть, это просто тихий звон стекла, возникающий от внутреннего дрожанья. Он всегда со мной на периферии слуха. Может быть.

Когда бежишь по плиткам, получается какая-то босанова (ударная доля приходится на толчковую ногу, мелодия же, как вьюнок, оплетает ритмический каркас с запозданием, слегка дребезжит).

А музыка извне…Что музыка извне? Эта хрустальная музыка так остро прекрасна, что трудно представить, как, отдельные и прозрачные, звуки ее вообще могут переходить один в другой, образуя непрерывность, ведь каждого звука – и только одного – уже достаточно, чтобы понять все: всю ласку уходящего, его прощальный свет, всю горечь, зашитую в подкладке подлинника. И ничего не может от нее защитить, но и не хочется защищаться. Она похожа на карточку, выброшенную из окна фотоателье тем из нас, кто совсем ничего не понимает в случайностях. В сидящую на корточках мужскую фигуру на слепой фотографии встраивается свернутая женская – точно подмышечный эмбрион, и обе иллюзорны. Но, может быть, мужская и вправду сидит. Я поняла: когда человек не любит (боится) фотографировать, на его фотографии может обнаружиться все, что угодно.