Печоринский роман Толстого - [5]

Это не из Марлинского, а из Лермонтова. И говорит это не Грушницкий, а сам автор «Княгини Литовской» и «Героя нашего времени». Так писали всего только за двадцать лет до появления в литературе Толстого, и если перестали так писать, то в значительной степени благодаря ему. Стилистически между его печоринством и лермонтовским — пропасть; по существу — пропасти нет. Лермонтовский Печорин очень подробно излагает свои любовные и другие теории, — многое и тут теперь у нас вызывает улыбку: «Есть минуты, когда я понимаю вампира…» «Сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления…» Несмотря на всю художественную красоту, на редкую словесную прелесть «Бэлы», «Максима Максимыча», «Тамани», чеховский Соленый навсегда стал между нами и героем нашего времени.

По существу же печоринство заключалось в том, что центральное место в жизни холодного, замкнутого, невлюбчивого человека занимали весьма странные и запутанные любовные романы, не очень страстные, разъеденные мыслью и самоанализом, ни к чему не ведущие, да, собственно, никакой цели себе и не ставившие. «А ведь есть, — говорит Печорин, — необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившей души! Она, как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет…» Он говорит также (и уж это никак улыбки не вызывает): «Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки со строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его…»

Первое большое письмо Толстого к Арсеньевой написано 23 августа 1856 года. В этом письме (я приведу выдержки из него дальше) он уже как будто почти ее жених. Объяснение в любви последовало между 13 июня (день приезда Арсеньевых в Судаково) и серединой августа. Вот как отразилась эта глава их романа в его дневнике:

«Бедняжка… ее тетка дрянь… Беда, что она (Валерия) без костей и без огня, точно лапша. А добрая. И улыбка есть, болезненно покорная…» (15 июня). «Валерия была ужасно плоха, и совсем я успокоился…» (24 июня). «Валерия в белом платье. Очень мила. Провел один из самых приятных дней в жизни. Люблю ли я ее серьезно? И может ли она любить долго? Вот два вопроса, которые я желал бы и не умею решить себе…» (26 июня). «Валерия ужасно дурно воспитана, невежественна, ежели не глупа…» (28 июня). «Валерия славная девочка, но решительно не нравится. А ежели этак часто видеться, как раз женишься. Оно бы и не беда, да не нужно и не желается, а я убедился, что все, что не нужно и не желается, — вредно…» (30 июня). «Провел весь день с Валерией. Она была в белом платье с открытыми руками, которые у нее нехороши. Это меня расстроило. Я стал щипать ее морально и до того жестоко, что она улыбалась недоконченно. В улыбке слезы. Потом она играла. Мне было хорошо, но она уже была расстроена…» (1 июля). «Валерия очень мила, и наши отношения легки и приятны. Что, ежели бы они могли остаться всегда такие…» (10 июля). «Валерию дразнили коронацией до слез. Она ни в чем не виновата, но мне стало неприятно, и я долго туда не поеду. Или, может, это от того, что она слишком много мне показывала дружбы. Страшно и женитьба и подлость, то есть забава ею. А жениться — много надо переделать; а мне еще над собой надо работать…» (13 июля). «В первый раз застал ее без платьев, как говорит Сережа. Она в 10 раз лучше, главное — естественна. Закладывала волосы за уши, поняв, что это мне нравится. Сердилась на меня. Кажется, она деятельно любящая натура. Провел вечер счастливо…» (25 июля). «Странно, что Валерия начинает мне нравиться как женщина, тогда как прежде, как женщина именно, она была мне отвратительна. Но и то не всегда, а когда я настроюсь. Вчера я в первый раз заметил ее руки, которые прежде мне были отвратительны…» (28 июля). «Валерия совсем в неглиже. Не понравилась очень. И говорила глупо, что Давид Копперфильд много перенес несчастий и т. п…» (30 июля). «Валерия, кажется, просто глупа…» (31 июля). «Валерия была в конфузном состоянии духа и жестоко аффектирована и глупа…» (1 августа).

После этого — он решил на ней жениться! В самом деле, в следующей записи сказано: «Мы с Валерией говорили о женитьбе, она не глупа и необыкновенно добра…» (10 августа). «Она была необыкновенно проста и мила. Желал бы я знать, влюблен ли или нет?..» (1 августа). «Я все больше и больше подумываю о Валериньке…» (16 августа).

По свидетельству всех биографов, свой роман с Арсеньевой он изобразил в «Семейном счастье». Это далеко не лучшее произведение Толстого, — его единственное произведение бледноватое: только в «Семейном счастье» мы у него не видим ясно, не представляем себе людей — ни этой Маши, ни этого Сергея Михайловича, — у них, как нарочно, даже и фамилий нет, да и все действующие лица не по-толстовски называются буквами: г-жа H.H., графиня Р., маркиз Д., леди С. Все же сопоставление дневника с его прославленной повестью о любви поучительно: вот как он все это описал, — вот что было в действительности. Кое-что опускаю, — не очень удобно приводить из дневника факты характера интимного, тоже по-новому освещающие поэзию «Семейного счастья».