Печорин и наше время - [9]

Итак, Бэла подошла к Печорину и, по обряду, пропела ему что-то «вроде комплимента». Красота ли ее произвела впечатле­ние, или Печорин не хотел нарушать свадебного обряда, но отве­тил он именно так, как следовало, как ждали хозяева: «...встал, поклонился ей, приложил руку ко лбу и сердцу...». Вероятно, здесь и то, и другое. Конечно, Печорин не мог не обратить вни­мания на шестнадцатилетнюю красавицу. Он «в задумчивости не сводил с нее глаз, и она частенько исподлобья на него посматри­вала. Только не один Печорин любовался хорошенькой княж­ной: из угла комнаты на нее смотрели другие два глаза, непод­вижные, огненные. Я стал вглядываться и узнал моего старого знакомца Казбича».

История любви «дикой» девушки-горянки и русского офице­ра к 1838 году, когда была написана «Бэла», никак не могла считаться новой в литературе. Об этом писал Пушкин, и сам Лер­монтов в ранних стихах, и многие писатели. Треугольник: Каз- бич — Бэла — Печорин, или, иначе говоря: горец — горянка — европеец — встречается во многих восточных повестях и поэмах. ^Героине так и полагалось: иметь поклонника из «своих», чтобы, отвергнув его, тем сильнее доказать свою любовь к европейцу. Сюжет, избранный Лермонтовым, почти баиален^Лермонтов не открывает ничего нового ни в нравах и обычаях Кавказа, ни в отношениях людей — и тем заметнее, что никто из писавших до него не увидел и не понял того, что увидел и понял он; никто не описал так, как он. Мы еще вернемся к задаче, которую он ставил перед собой. Пока все идет, как у других писателей. Все, кроме манеры повествования.

Рассказ Максима Максимыча о Казбиче вполне в характе­ре штабс-капитана. Привычное недоверие и полупрезрение к горцам смешивается с восхищением; Максим Максимыч оцени­вает Казбнча со своей узкопрофессиональной точки зрения: «... не то, чтоб мирной, не то, чтоб немирной. Подозрений на него было много, хоть он ни в какой шалости не был замечен... рожа у него была самая разбойничья... А уж ловок-то, ловок-то был, как бес!».

Даже на лошадь Казбича Максим Максимыч переносит эту смесь привычного осуждения и невольного восторга: «... лучше этой лошади ничего выдумать невозможно... как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бывало, он ее никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!».

Максим Максимыч не случайно так подробно описывает ло­шадь Казбича. История Бэлы и Печорина будет развиваться па­раллельно истории Азамата и лошади — обе эти истории пере­плетутся, в обеих окажется замешанным Казбич.

Наблюдательный и осторожный Максим Максимыч заметил, что у Казбнча «под бешметом надета кольчуга». Видимо, и Каз­бич предполагал, что на свадьбе не все, может быть, пройдет мир­но, и приготовился к неожиданностям. Это еще более насторо­жило Максима Максимыча, и, выйдя проверить своих лошадей, он подслушал разговор Казбича с Азаматом, Собственно, па сей раз подозрения его не оправдались: «О чем они толкуют? — по­думал он,— уж не о моей ли лошадке?» Разговор, однако, оказал­ся о другом и был так занятен, что штабс-капитан, не колеблясь, «присел... у забора И стал прислушиваться».

«— Славная у тебя лошадь! — говорил Азамат, — если б я был хозяин в доме и имел табун в триста кобыл, то отдал бы по­ловину за твоего скакуна, Казбич!»

Казбич в ответ рассказывает прекрасную и героическую исто­рию о том, как конь его спас. Удивительно: после неторопли­вой, простой, чисто русской речи Максима Максимыча рассказ Казбича, написанный Лермонтовым, конечно, по-русски, произ­водит впечатление написанного на другом языке. Лермонтов не злоупотребляет «восточными» словами: «абреки», «гяуры», «аллах» — и один раз Казбич говорит: «Йок, не хочу...» — а больше и нет таких слов. Но строй фраз, стилистическая окра­ска речи Казбича таковы, что слышишь и его — страстного гор­ца, говорящего на родном языке,— так же ясно, как Максима Максимыча.

«Прилег я на седло, ПОРУЧИЛ СЕБЯ АЛЛАХУ и в первый раз в жизни ОСКОРБИЛ КОНЯ ударом плети. КАК ПТИЦА НЫРНУЛ ОН между ветвями...» (выделено мною.— //. Д.). Лермонтов всего только переставляет привычный для нашего уха порядок слов в предложении (это называется инверсией): вместо «я прилег» — «прилег я», вместо «он нырнул как пти­ца» — «как птица нырнул он...» И непривычные для русского слуха: «поручил себя аллаху», «оскорбил коня ударом плети»...

Инверсии были характерны для романтического стиля по­вествования. Но у писателей-романтиков они непременно сопро­вождались выспренными сравнениями, метафорами, эпитетами. Вот как разговаривают два горца у Марлинского:

«— Взойди-ка на кровлю, Каснм, посмотри, как падает за горы солнышко: не краснеет ли Запад, не собираются ли тучи на небе... не канет ли капель росы с молодого рога май-месяца, не прячется ли он в ночную радугу, как жемчужина в перламутро­вую раковину... не скачет ли белогривый прибой через камни?

— Нет, ами [дядя]! Запад голубее глаз моей сестрицы... В чистой синеве плывет месяц: не слезы, а стрелы сыплет он на море!.. Ни одна волна не рассыплется жемчугом на берег; ни ма­лейший ветерок не завьет в кудри пыли по дороге...»

Здесь есть инверсии, но нх почти не замечаешь; они теряются в нагромождении «излишеств»: «жемчужины», «перламутровые раковины», «белогривый прибой», опять «жемчуг», «кудри пыли»...