Печенежские войны - [199]

— Могутова братия в Белгороде осталась, воевода, — в страхе шептал посадник Самсон. — Не сыщем татей — быть большой беде.

«Разбой супротив торговых и больших мужей может начаться со дня на день, — думал воевода, и оттого так ноет сердце, будто ядовитая стрела вошла под ребро и нещадно покалывает. — А от разбоя далеко ли до усобицы? Тогда крепости не стоять против печенегов».

Воевода Радко шёл тесным и чуть влажным от росы торгом — полно пустых телег на торге. И ни единого коня: с началом осады воевода распорядился взять коней под строгий надзор и убивать их только для общей нужды пришлых со степи людей. А про скот и говорить давно перестали — съеден в первые дни осады. Воевода отвернул лицо от пыльного порыва ветра, а больше того, от голодных глаз ратаев. Отвернулся, но и через тяжёлую кольчугу спиной чувствует немые укоры: глаза кололи и спрашивали, скоро ли помощь придёт от князя? Не забыла ли Русь про Белгород?

Он-то верил, что не забыла, говорил о том людям, увещал терпеть, а при случае — как с черниговским торговым мужем Глебом было — вознамерился крепость оставить и самолично откупиться у печенегов — и силу суровую применял, сберегая худые вести о городе своём от чужого уха. С великой надеждой ожидал возвращения Янка. Девять раз уже вечерние сумерки, догоняя утреннюю зарю, прошли над притихшим Белгородом, а его всё нет! И будто вымерло всё вокруг воеводы. Собак и то не видно который день — наверно, от голода разбежались. А может, и ратаи съели их. Тихо и в кузнице Михайлы. К чему ковать новые мечи, когда и теми, что есть уже, скоро некому будет биться. Капля по капле, как дождь редкий из ветром истрёпанной тучи, покидала сила богатырские руки! С тяжкими думами вошёл воевода Радко в дом кузнеца Михайлы. На чисто выскобленный стол сквозь слюдяное оконце падал сноп утреннего размытого света. Михайло тяжело приподнялся над столом, чтобы встретить гостя у порога и к столу пригласить, но воевода сказал, не желая беспокоить хозяина:

— Трапезничай, Михайло, — и опустился на лавку близ кади с прохладной водой, у порога. — Разговор наш не спешен, — он усталой спиной привалился к тёплому срубу.

За длинным столом обе семьи — Михайлы и Антипа. В переднем углу место старейшины Воика. Совсем тощ стал старейшина, нос заострился, под глазами залегла тёмная синь. Рядом со старейшиной сидят Михайло и Антип, молчаливые, глаза опущены в пустые миски. Блики огня от очага, рассеиваясь от стен, лёгким румянцем освещают их впалые щёки, бороды. Возле Михайлы слева свободное место. «Это, наверно, место Янка», — догадался воевода Радко. Вздохнул, уловив запахи кислого щавеля и горького дыма, уходящего от очага под крышу, в дымник: Виста вынула из очага горшок, поклонилась старейшине.

— Поспело варево, отче Воик, — и протянула деревянную ложку с длинной ручкой навстречу старейшине.

Ни одна половица не скрипнула под лёгкими шагами Воика, когда, с трудом передвигая длинные ноги, шёл он к очагу. Лицо старейшины осветилось огнём жарких дров и стало бело-розовым. Седая борода чуть приметно колыхалась в горячих потоках воздуха.

— Примите, чуры, малую требу нашу, — тихо, полушёпотом, сказал старейшина. — И гнев на меня, на род свой, не держите. В добрые времена и треба была щедрой, теперь живым для жизни не хватает корма. Не от лености, чуры, не от забытья о вас, прачуры, а от бедствия великого, упавшего на нас со степи печенежским набегом.

Закашлялся вдруг старейшина Воик и лицо отстранил от очага, свежего воздуха хватил пересохшим горлом.

— Помогите нам, души предков. Укажите выход из тяжкой беды, не то погаснет огонь в доме и пропадёт род наш. Не оставляйте нас без своей помощи, чуры и прачуры, вступитесь перед силами зла.

Старейшина черпнул из горшка ложкой раз, второй и третий — всем трём поколениям далёких предков, которые жили уже под очагом, — и выплеснул постное варево на угли очага. Три тёмные круга зашипели по-змеиному и легли на остатки дров, расплылись по бело-розовым углям. Огонь быстро пересилил влагу и съел эти пятна.

Старейшина расправил спину и повернулся к домочадцам.

— Приняли чуры требу и гнев на нас не держат. Корми нас, Виста, чем боги даруют пока стол, — старейшина при воеводе не посмел помянуть поверженных богов старой Руси, не смог назвать и единого теперь бога неба, не уверовав в него душой. Воевода Радко отсидел недолгую трапезу, молча проводил взглядом ребят — они покинули двор и ушли к валу, — и заговорил:

— Тяжко говорить мне, с чем пришёл. Стоит Белгород перед печенегами, будто беспомощная говяда со связанными ногами, и ждёт смертного часа. Сегодня в ночь белгородцы будут есть последние запасы брашны из клетей волостелина и посадника Самсона, которые повелел я прежде свезти на княжье подворье для бережения.

Старейшина Воик даже качнулся, руками обхватил седую трясущуюся от немощи голову.

— Вон что, — только и выговорил кузнец Михайло, а старейшина безмолвно посмотрел на маленькую фигуру Перуна, стоящую за дальним углом очага, другим невидимую, — смотрел, словно теперь настал черёд говорить и ему, отвергнутому деревянному богу.