Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше - [3]

Или же, пройдя по всему дому в обратном направлении, вернуться в гостиную и отправиться по другому, такому же застеклённому коридору, за окнами которого раскинулись клумбы с тюльпанами, и войти в мастерскую матери, если она хотела тебе открыть.

Можно сделать и третью попытку — вернувшись в гостиную, выйти оттуда на центральную лестницу, подняться на второй этаж и зайти в комнату Либеро[1] и Фурио[2], если они не лупили друг друга.

Однако такое происходило там почти постоянно, поэтому не оставалось ничего другого, как погулять где-нибудь ещё, заглянув сначала в холодильник. Так, по крайней мере, ты уже оказывалась в кухне, а там, открыв деревянную двустворчатую дверь, можно подняться по чёрной лестнице в красную кирпичную башенку, которая когда-то служила печью для обжига, и заглянуть в комнаты Марии, если она бывала настолько приветлива, что приглашала тебя войти.

Но ещё раньше я узнала, что в доме живёт очень энергичный и нервный мужчина с очень большими и сильными руками, длинными гладкими волосами, собранными в хвост на затылке, и прозрачной кожей; худенькая, исполненная изящества женщина с такими чёрными глазами, что казались пробуравленными, совсем как у меня; двойной мальчик; светловолосая, крепкого сложения женщина в белоснежном переднике и с суровым лицом.

А за порогом сидит всегда старающийся прошмыгнуть в дом рыжий, то есть цвета помадки, боксёр.

Человека с несоразмерно большими и сильными руками звали Тит, это мой отец; женщину, исполненную изящества, звали Виолетта, это моя мама; двойного мальчика звали Либеро и Фурио, это мои братья; женщина в белоснежном переднике — Мария, это наша домработница; боксёра звали Ватт, это наша собака.

Я могла называть по имени всех, кроме Тита и Виолетты.

Ну, а Леда — это, стало быть, я.

Мария ходила за покупками, готовила еду, накрывала на стол, убирала посуду, подметала пол, мыла окна, стирала, развешивала и гладила бельё; если говорила что-нибудь, то нередко в рифму. Либеро и Фурио посещали лицей и спортзал, а когда возвращались домой — дрались.

Мой папа был скульптором, и очень известным. Он создавал по огромной скульптуре каждые три или четыре месяца и продавал по одной в год.

Мама делала то же самое, только наоборот. Она создавала десять скульптур в день, совсем крохотных, и продавала по сотне в месяц. Точно такие же, какие делал отец, только мельче и дешевле. Он производил адский грохот, она лишь слегка постукивала.

Благодаря папе мы время от времени становились очень богатыми, а благодаря маме оставались богатыми всегда.

Три раза в неделю в наш дом приходил садовник. Его звали «синьор Паоло», и он почти весь день проводил в оранжерее. Он специально построил её, чтобы держать их там — своих маленьких чудовищ.

Оранжерея — место жаркое и ужасное. Когда я играла в какую-нибудь страшную игру, то заходила туда.

Оранжерею разделял проход, по обе стороны которого размещались чудовища с длинными, словно змеи, шипящими и шуршащими названиями.

Мне хотелось пройти по этому проходу до самого конца и вернуться, не зажмурившись при этом от страха и не пустившись бежать. Если это не удавалось, я проигрывала. Что именно я теряла, не знаю. Но что-то очень, очень важное.

Цветы, скрытые в оранжерее, отличались невероятными красками и какой-то шизофренической несоразмерностью, но самое главное — больше таких цветов не было нигде.

Это синьор Паоло взращивал их и заставлял расти по своему собственному желанию.

Крикливые цветы с высунутыми наружу языками и когтистыми листьями, с оранжевыми шипами и вздутыми, похожими на гниющие бананы, пестиками, с грубыми тычинками и грозными рыльцами.

Какие-то чудовища в горшках, которые, если не поостережёшься, проглотят тебя своим влажным, всегда нагло распахнутым ртом, исцарапают острыми шипами, ударят по голове своими крупными соцветиями.

Синьор Паоло был громадным, щетинистым чудовищем.

Если он заставал меня в теплице, то раскрывал свои огромные волосатые руки и двигался мне навстречу со словами: «Сейчас съееем!»

Он отвечал за все растения и цветы в доме, кроме тюльпанов вокруг Розового Домика, стоявшего в глубине сада, под ивами.

Ими занималась только мама.

Тюльпаны были необычайно красивыми и оставались закрытыми, даже когда расцветали. Совсем как мама.

Безо всякого расписания, в отличие от садовника, в нашем доме бывала бабушка, мама моей мамы. Она всегда была причёсана и загримирована одинаково: волосы собраны и закреплены на затылке двумя длинными шпильками, лицо белое, обильно напудренное, глаза удлинены чёрной подводкой. У неё была фиолетовая машина — небольшая и круглая, создававшая адский шум, и все называли её «бабушкина Чинкуеченто[3]», кроме Марии, которая называла её «Чинкуеченто синьоры Клариссы».

Все находили, что я очень похожа на бабушку. Повезло: я считала её очень красивой.

Бабушка пела всё время, даже разговаривая. Даже когда не было никакого смысла делать это.

— Неважно, имеет ли смысл то, что ты делаешь, Леда, — говорила она, — главное, делать это хорошо. — И пела она действительно замечательно.

Про бабушку и дедушку по отцовской линии я знала только, что живут они где-то далеко и у них нет машины. Я говорила с ними по телефону, но очень редко, и скорее притворялась, будто разговариваю.