Печатное слово - [2]

Полыхая глазами, с пятнами на щеках, директриса швырнула трубку на рычаг, бездумно глянула на вошедшую помощницу.

— Нина Иванна, — испуганно оглянувшись на дверь, заговорила та, — сейчас Брюквина растаривали, «Стихотворения и поэмы», так то же самое. А ведь типография-то другая… Что же это творится-то, а, Нина Иванна?

Директриса молча уставилась на нее, прислушиваясь к многоголосому рокоту, вновь нараставшему из торгового зала, судорожно всхлипнула и, как было обещано телефонному собеседнику, охватила голову руками и затихла, тяжко навалившись на стол.

Павел же Артемьевич, на другом конце, за минуту перед тем положивший трубку, тоже пребывал в некотором шоке, разбросав руки по столу и слегка приоткрыв рот. «Ну и ну, — думалось ему, — ну и ну…»

Потом он вскочил из-за стола, описал несколько стремительных кругов по бесшумному кабинетному сукну, резко развернулся, толчком отворил дверь и выскочил в коридор.

Спортивно-подтянутый, безукоризненно одетый, моложавый-этакий симпатичный тип современного руководителя, — он размашисто зашагал в производственную часть корпуса.

К гневу, негодованию, обиде примешивалось еще и чувство жалости к свихнувшейся Чирсковой, такой обычно разумной, такой многообещающе-понятливой… «Свихнулась бабонька… Да как еще и странно свихнулась-то! Чего она мне там наворотила: узоры-ромбики какие-то, пустые страницы… На Мажахове свихнулась, — анекдот. Вот тебе и Нинон…»

С полной станочной загрузкой типография гнала этот заказ. Вот он, Мажахов, сброшюрованный, вот он в переплете. Со свистом идет заказ, приканчивают его уже.

Снетков взял в руки книгу, разломил, ворохнул страницы, любуясь яркой выпуклостью печати, с удовольствием ощутил запах типографской краски. «Копыта черного коня»…

Качественные «Копыта». Великолепно отпечатано, идеально сброшюровано, прекрасно переплетено. Да и не сомневался он в этом ни секунды. Нинон, Нинон… Угораздило же тебя…

Пожав плечами, Снетков двинулся было назад, но остановился, отвлеченный громкими воплями со стороны упаковочного цеха. Он спешно повернул туда.

— Что за крики? В чем дело?

Прервавшие работу упаковщицы, простирая руки, дружно тыкали в правую сторону цеха, куда-то под самый потолок:

— Там огнем полыхало, товарищ Снетков!

Вот только что! И буквы там были, слова скакали какие-то! Дергались! возбужденно и вразнобой заговорили они. — На «ме» что-то или на «те»…

— Сами вы на «ме»! — в сердцах передразнил женщин начальник. — С ума кругом все посходили! Работайте. Я дам распоряжение электрикам. Подняли, понимаешь, галдеж…

Видимо, от досады на все несуразности этого часа Павел Артемьевич и сам совершил неожиданное для себя действие. Он шагнул к штабелю книг, схватил верхнюю пачку, подкинул ее, тяжеленную, в руках и поистине геркулесовским усилием разорвал крепчайшую упаковочную ленту. Яркие кирпичи «Черного коня» скользко пошлепались на кафельный пол. Снетков схватил верхнюю книгу, пустил страницы веером. Он заглянул в роман, и бледность омыла его лицо. Он посмотрел на упаковщиц, на коктроль-бракеровку… Но контроль был ни при чем. Бледный Снетков смотрел на страницу, и страница менялась у него на глазах. Вот эта, пятьсот девятая.

«Марковна! — крикнула она, почесывая поясницу…» Только что читал он эту фразу, прочесть не успел-и нет ее, этой фразы!

И следующей уже нет: исчезли, испарились, оставив девственную белизну качественной бумаги.

Белизна ползла, наползала на строки, жадно слизывая их, причудливо змеясь, расползаясь по черному, ширясь, сливаясь, завоевывая пространство.

Взгляд Снеткова затравленно метался по странице. «И не думай своевольничать, вахлак, хватит нам этих…» И вот уже нет фразы! Одно только слово «хватит» сиротливо чернеет на белом в центре страницы. И еще трижды слово «хватит» уцелело. Вот тут-то и громыхнули в снетковской памяти выкрики директрисы о ромбике из четырех «хватит» на пятьсот девятой странице. Точно ведь ромбик, вот он! И белые листы-правда, и все-правда! Что ж это такое, граждане?

— Опять! — крикнула молоденькая упаковщица, тыча пальцем в другую стену. — Опять огнем плещет, товарищ Снетков! И буквы!

И увидел Павел Артемьевич на бежевой, недавно выкрашенной цеховой стене три выпуклые, ни на что не похожие фигуры: овальные овалы, в извивающихся щупальцах голубоватого переливчатого пламени. А в центре этих мохнатых штук еще и узоры, или впрямь-буквы, слагающие слова, пульсирующие огнем. Бредовые пляшущие слова, и одно действительно на «ме», а другое на «те» как будто, и еще третье, самое длинное и совсем уж без смысла…

Но эти настенные штучки, хоть и огненные и жуткие, поразили Снеткова несравненно меньше, чем слова и фразы, исчезавшие под его взглядом со страниц мажаховского романа.

Веня Пудель, он же Вениамин Клошин, в чернорыночном книжном мире котировался средне. Пожалуй, и весьма средне. Ни связями, ни знанием рыночной конъюнктуры, ни даже дисциплиной, необходимой бизнесмену, он похвастаться не мог. Был Пудель несусветным бабником, вполне оправдывая свою кинологическую кличку, — бабником по жизненному призванию, оператором газовых котлов по необходимости и книжным жучком ради финансовой свободы. Но кое-что Веня Пудель в чернокнижной топталовке мараковал, иначе не подвизался бы на сбыте у самого Биг Бена, из тридцати процентов выручки и со своим риском. Биг Бен-это имя, это фирма.