Печать льда - [13]

– Так след от костерка в полгода травой забивается! – шмыгнул носом Рин.

– От костерка – да, – хмыкнул Камрет. – А если костерок за горизонт раскинулся?.. Не думаешь, что для такого кострового наши полгода равны десятой части от мига его жизни? Вот так-то, парень… А все прочие твои расспросы от скудности твоей юношеской происходят. Не засыпай многими вопросами ни мудреца, ни дурака, потому как во всякий миг у тебя должен быть только один вопрос, на который ты ответа добиваться и должен!

– Есть у меня такой вопрос! – шумно выдохнул Рин. – Что за тени ходят вокруг меня и днем и ночью? Никто их не видит, только кошак наш вздрагивает, да усы топорщит, а некоторые из теней я уже узнавать стал! Вот и теперь прямо за спиной твоей женщина какая-то стоит, Камрет. Стоит, словно сказать что хочет, а вымолвить ни слова не может!

– Я знаю, Рин, – вздохнул Камрет, опустив плечи. – И след у нее поперек лица, словно молния его рассекла…

– Ты тоже видишь?! – удивленно прошептал Рин.

– Да, парень, – качнул головой Камрет. – А ведь это мать твоя, парень. Помню я ее, помню. Только ответить на твой вопрос не могу… Но ничего, подскажу тебе, как с видениями твоими справиться, подскажу, не обижу. Есть у меня тонкое колечко с наговором…

Глава 3 ХАКЛИК И ДЖЕЙСА

Рин проснулся от боли. Боль начиналась в больших пальцах ног, натягивалась стальной бечевой в коленях, выжигала переднюю поверхность бедер вплоть до живота, ползла к поясу и, пронзая сердце, впивалась в затылок. Она была знакома. Десятки раз он точно так же выбирался из-под нее после безрезультатных попыток исцелить отца.

Парень шевельнулся и, не открывая глаз, начал освобождаться от недуга, расталкивать его в стороны, как липкую паутину, опутывающую тело и проникшую внутрь. Сначала выпрямил ноги и потянул на себя носки, затем глубоко выдохнул и тут же прижал подбородок к груди, выгнулся вперед, пока боль не лопнула, хлестнув его по затылку. Слезы выступили на глазах, заломило в висках и в горле, появился вкус крови на языке. Сдержав стон, Рин потянулся к шее, убедился, что шнура с перстнем нет, шмыгнул носом, проглотил комок, застрявший в горле, и открыл глаза.

Он лежал в собственной, напоминающей пустой каменный ящик комнате, но падающий через узкое окно бледный свет не позволил ему угадать, утро или вечер накатывает на город. С трудом сев, Рин прижался спиной к единственному украшению стены – потертой шкуре желтого волка, подтянул ноги под себя и закутался в ветхое одеяло.

Обретенная перед забытьём странная легкость не исчезла, но сместилась куда-то в желудок и мучила голодом. Вдобавок изможденное тело пробивала холодная дрожь. Одежда лежала на потемневшей от времени скамье, тут же стоял кувшин с водой и торчал из высверленного в деревяшке отверстия меч.

Рин долго рассматривал влажные пятна на боку кувшина, затем замотанную тряпицей собственную руку, наконец пересилил слабость и опустил ноги на каменный пол. К горлу подступила уже привычная тошнота, перед глазами закружились мерцающие круги. Даже здесь, почти в центре Айсы, доставала Погань неклейменого. Или же не в Погани было дело, а в том, что с того самого дня, когда, подойдя в ряду сверстников к пламени в Кривой часовне, Рин получил ожог вместо посвящения, нет ему ни покоя, ни радости? И не оттого ли отец его умер раньше срока?..

Вряд ли. Выгорело у него что-то внутри за долгие годы, вот и умер. А выгорать начало, когда он жены лишился. Давно уже, очень давно. Тогда еще Рин, по рассказам Хаклика, едва ходить начал. Так и сгорал Род Олфейн заживо, пока не свалился с высохшего пальца перстень. Загремел по каменному полу, закатился под тяжелую кровать, а пока Рин поднимал его да возникший в кольце крест, перегородивший путь для пальца, рассматривал, отец в кучу пепла и обратился. Даже губы не к чему оказалось приложить.

Отчего же не поддалась его хворь Рину? Сколько раз он терял сознание у ложа отца, а все без толку!..

Вода в кувшине оказалась не только холодной, но и вкусной. Листья лимонника плавали в питье не просто так. Рин поставил кувшин и, с трудом распутывая шнуровку, начал одеваться, не спуская глаз с меча. Меч был чужим. Пустые ножны от сгоревшего родового меча Олфейнов лежали рядом.

– Проснулся? – раздался от двери скрипучий голос.

– Как видишь, Хаклик, – пробормотал Рин, пытаясь унять дрожь в пальцах.

Старый слуга присел на скамью, взял в руки жилет и стал помогать распутывать завязки.

– Эти вельты ни демона не смыслят в айской одежде, – пробурчал старик, поблескивая лысиной и надувая обрюзгшие, с фиолетовыми прожилками щеки. – А один из них наверняка украл твой плащ, пояс и колпак!

– Я не знаком ни с одним вельтом, – осторожно заметил Рин.

– Зато один из них знаком с тобой, – крякнул Хаклик. – Не помнишь здоровяка в пять локтей ростом с обожженной щекой и с рыжей бородой, широкой, как скребок уличного мусорщика?

– Нет! – удивленно признался Рин.

– Зато он отлично тебя помнит, – поджал губы старик. – Хотя что такое сутки для вельтского остолопа? Не поручусь, что он вспомнил к вечеру, где был с утра, вином от него пахло за десять шагов! В любом случае именно он притащил тебя вчера утром на тележке и, кстати, заметил, что твоя прогулка обошлась добрым людям в тридцать монет серебром. Я уж подумал, не завернул ли ты в какой трактир? Где у нас нынче добрые люди собираются?..