Печальная судьба Поликарпо Куарезмы - [54]

— Отлично, — сказал Бустаманте. — Вы останетесь майором.

— И сколько же с меня?

— Четыреста мильрейсов. Многовато, знаю, но… Вы же понимаете, это большой чин… Согласны?

— Конечно.

Бустаманте достал записную книжку, что-то черкнул в ней карандашом и весело сказал:

— Итак, майор, в шесть, во временной казарме.

Разговор происходил на углу улицы Ларга и площади Санта-Ана. Куарезма собирался дождаться трамвая, идущего в центр, и навестить своего кума в Ботафого, чтобы заняться чем-нибудь до начала своей военной службы.

Прохожих на площади было немного. Рысью бежали трамваи; порой слышались звуки трубы и грохот барабана, и из главного входа в Генеральный штаб выступали рекруты с ружьями на плече, с примкнутыми штыками, которые плясали на плечах, испуская жесткие, зловещие отблески.

Куарезма уже садился в трамвай, когда услыхал выстрел из пушки и сухие щелчки ружейных выстрелов. Это продолжалось недолго: когда трамвай доехал до улицы Конституисао, перестрелка смолкла, и тот, кто ее не слышал, так и не узнал бы, что что-то произошло.

Сев в середине скамейки, Поликарпо медленно развернул купленную им газету, но тут его хлопнули по плечу. Он повернулся.

— Генерал!

Встреча была теплой. Генерал Алберназ любил все эти церемонии; как человек сентиментальный, он находил удовольствие в возобновлении знакомства с теми, кого давно не видел. Он был в мундире, который раньше надевал редко, но без шпаги; от пенсне, как и всегда, тянулся золотой шнурок, пропадавший за левым ухом.

— Значит, вы приехали посмотреть, что тут делается?

— Да. Я уже представился маршалу.

— «Они» еще увидят, с кем связались. Думают, что это второй Деодоро, и зря! Во главе Республики, слава Богу, наконец-то встал настоящий мужчина… Кабокло сделан из железа… В Парагвае…

— Вы же познакомились там, генерал?

— Именно так… Мы не встречались, вот с Камизао — другое дело… Кабокло — человек крутого нрава… Он отвечал за боеприпасы. Хитрец: он не хотел, чтобы я появлялся на побережье. Он прекрасно знал, кто я такой, и понимал, что я буду отправлять в войска только первоклассные боеприпасы. Я лично проверял каждый ящик. Иначе никак… В Парагвае было немало неразберихи и воровства. Прислали известь вместо пороха. Вы не знали?

— Нет.

— Так вот, было такое. Мне хотелось отправиться на побережье, где шли бои, но «наш» хотел, чтобы я продолжал заниматься боеприпасами… Капитан приказывает — матрос говорит: «Есть!» Ему виднее…

Он пожал плечами, поправил выбившийся из-за уха шнурок и замолк. Куарезма спросил:

— Как ваша семья?

— Все в порядке. Знаете, что Кинота вышла замуж?

— Да, Рикардо мне сообщил. А что с Исменией?

Лицо генерала омрачилось, он нехотя проговорил:

— Все по-прежнему.

Отцовская деликатность не позволила ему сказать всю правду. Его дочерью овладело сумасшествие — безобидное, ребяческое. Целыми днями она молчала, забившись в угол, тупо озирая все вокруг мертвым взглядом статуи, совсем безжизненная и как будто впавшая в слабоумие; но порой вдруг причесывалась, наряжалась и бежала к матери со словами: «Мама, помоги мне собраться. Скоро придет мой жених. Сегодня у меня свадьба». А иногда она резала бумагу так, что получались карточки, и писала на них: «Исмения де Алберназ и такой-то (имена были разными) извещают о своей свадьбе».

Генерал обращался к десяти или двенадцати врачам, к спиритам, а теперь ходил к какому-то знаменитому колдуну; дочь, однако, не поправлялась, ее мания никуда не исчезала. Одержимость браком становилась все сильнее и сильнее, он сделался целью ее жизни: этой цели Исмения не могла достичь, но при этом губила свой разум и свою цветущую молодость.

Ее состояние погрузило в печаль весь дом, ранее такой веселый и праздничный. Балов стало меньше, а когда все же приходилось их давать, по большим праздникам, девушку с большими предосторожностями, наобещав ей чего угодно, уводили к замужней сестре. Там она и сидела, пока другие танцевали, на время забыв о несчастной.

Алберназ не хотел упоминать о несчастье, постигшем его в старости; сдержавшись, он продолжил говорить самым естественным тоном, семейным и задушевным, которым пользовался во всех беседах:

— Это позор, господин Куарезма. Страна отброшена назад! А убытки? Один порт, закрытый для торговли, означает отставание на несколько лет!

Майор согласился и указал на необходимость поддерживать авторитет правительства, чтобы в будущем сделать невозможными мятежи и восстания.

— Конечно, — сказал генерал. — Мы не прогрессируем, не движемся вперед. А как на это посмотрят за границей!

Трамвай доехал до площади Сан-Франсиско, и они распрощались. Куарезма отправился прямо на площадь Кариока, а Алберназ — на улицу Розарио.

Ольга встретила крестного без бурных проявлений радости, как бывало раньше. Она испытывала не безразличие, а изумление, боязнь, почти страх, хотя и знала, что тот должен прийти. Между тем в Куарезме ничего не изменилось — ни лицо, ни облик вообще. Это был все тот же невысокий бледный мужчина с остроконечной эспаньолкой и проницательным взглядом из-под пенсне. Он нисколько не загорел и сжимал губы так же, как, на памяти Ольги, делал уже много лет. И все же майор изменился; он вошел стремительно, словно подталкиваемый внешней силой, неким вихрем; после пристального рассмотрения, однако, все выглядело обычно — да и походка его как будто не изменилась. Что же угнетало Ольгу, что не давало ей обрадоваться при виде такого родного человека? Непонятно. Она читала в столовой; Куарезма вошел, не велев объявлять о себе, как у них давно повелось. Ольга, все еще подавленная, сказала ему: