Печальная судьба Поликарпо Куарезмы - [51]

Он воспользовался заминкой, чтобы составить памятную записку для Флориано. В ней он предлагал меры для подъема сельского хозяйства и перечислял затруднения, связанные с крупной земельной собственностью, взиманием налогов, дороговизной транспорта, малым размером рынков и политическим насилием.

Сжимая записку в руке, майор вспоминал о своем доме — там, далеко, в углу невзрачной равнины, утыкавшейся на западе в длинную цепь гор, вершины которых четко вырисовывались в ясные, прозрачные дни; вспоминал о сестре с ее спокойными зелеными глазами, о том, как она смотрела на него, уходящего, с неестественной невозмутимостью; но больше всего он вспоминал об Анастасио, о старом негре с его долгими взглядами, в которых теперь отражалась не кроткая покорность домашнего животного, а удивление, испуг и почтение: белки старика едва не вывалились из глазниц, когда он увидел, как Куарезма садится в вагон. Казалось, он предчувствовал несчастье… Подобное поведение было для него необычно, он словно провидел грядущие горестные события… Вот так!

Куарезма, стоя в углу, видел, как в зал входили люди, один за другим, ожидавшие, что президент позовет их. Время было раннее — сколько-то минут до полудня, — и в зубах у Флориано еще торчала зубочистка, оставшаяся с завтрака.

Вначале он выступил перед делегацией дам, пришедших, чтобы отдать свои силы и свою кровь ради защиты государства и отечества. От их имени говорила низкорослая, толстая женщина с коротким туловищем и большим бюстом: она обмахивалась веером, который держала в правой руке. Трудно было сказать, какой она национальности и даже расы: их насчитывалось столько, что одна скрывалась за другой, и ничто в женщине не поддавалось точной классификации.

Произнося речь, женщина не сводила с маршала своих больших глаз. Флориано, похоже, стало неловко от ее огненных взглядов, он словно боялся растаять в этом пламени, в котором было больше обольстительности, чем патриотизма. Он старался не смотреть на женщину прямо, опускал голову, точно подросток, барабанил пальцами по столу…

Когда настала его очередь говорить, он слегка приподнял голову, по-прежнему не глядя даме в глаза, и, выдавив из себя грубоватую крестьянскую улыбку, отклонил предложение — на том основании, что у Республики имеется достаточно сил для победы.

Последнюю фразу он произнес медленно, почти насмешливо. Дамы попрощались. Маршал обвел взглядом зал и обнаружил Куарезму.

— Ну что, Куарезма? — по-свойски спросил он.

Майор двинулся было к нему, но тут же застыл на месте: множество младших офицеров и кадетов окружили диктатора, и его внимание переключилось на них. Куарезма не слышал ни единого слова: они говорили что-то на ухо Флориано, шептались с ним, хлопали его по плечу. Маршал почти ничего не говорил, лишь кивал головой или отвечал односложно — Куарезма видел это по движениям губ.

Наконец, они стали покидать зал, прощаясь с диктатором за руку. Один из них, самый жизнерадостный и фамильярный, сжал с силой эту вялую руку, по-приятельски хлопнул его по плечу и сказал громко и напыщенно:

— Решительность, маршал!

Все это выглядело столь естественным и обычным — поскольку стало частью нового церемониала Республики, — что никто, даже сам Флориано, совершенно не был удивлен. Напротив, некоторые радостно улыбались при виде того, как этот халиф, этот хан, этот эмир сообщает толику своей святости развязному лейтенанту. Не все ушли сразу же: один остался, чтобы еще немного пошептаться с первым человеком в стране. То был кадет Военной школы — в бирюзовом мундире, с портупеей и саблей, как у рядового.

Кадеты Военной школы образовывали священную фалангу со всеми привилегиями и правами: они получали аудиенцию у президента раньше министров и злоупотребляли своим положением преторианцев, притесняя и оскорбляя горожан.

Разум их рядился в старые позитивистские лохмотья. Кадеты отличались религиозностью особого склада, превращающей власть, особенно Флориано, и в меньшей степени — также Республику, в предмет веры, в фетиш, в мексиканского идола: любые насилия и преступления, совершенные у его алтаря, считались оправданными, а любые жертвы, принесенные ему — полезными, лишь бы он был доволен и существовал вечно.

Кадет все не уходил…

Куарезма успел получше разглядеть лицо человека, сосредоточившего в своих руках за последний год или около того огромную власть, подобную власти римского императора: он господствовал над всеми, препятствовал всему, удовлетворял любые свои прихоти, проявлял как угодно свою слабость или свою волю. В этом его не ограничивали ни законы, ни обычаи, ни сострадание к человечеству.

Выглядел он довольно вульгарно, несколько разочаровывая своим видом: усы, закрученные книзу; отвисшая нижняя губа с большой эспаньолкой под ней; грубые и вялые черты лица. Ни в линии подбородка, ни во взгляде не было ничего индивидуального, ничего, что говорило бы о выдающихся талантах. В тусклом, невыразительном взгляде круглых глаз читалась печаль, свойственная, однако, не только ему, но и всем представителям его нации. Весь он казался каким-то студенистым. Казалось, он был лишен нервов.