Печали американца - [58]
Говоря о себе, отец часто пользовался словом «работяга».
Четкое представление о вещах для меня всегда было сопряжено с колоссальным усилием, и даже после оного не было ощущения, что все уложилось. Я превратился в ходячее хранилище фактов, подробностей и мелких блох. Правда, меня греет мысль, что из таких, как я, тугодумов получаются приличные учителя. Мои собственные студенческие терзания и муки, которых бы я с наслаждением избежал, позднее, когда я стал учителем, сослужили мне хорошую службу.
Вместе с тем отец и еще пять-шесть демобилизованных организовали неофициальный семинар, участники которого читали запоем все подряд, от «Исповеди» Блаженного Августина до «Нагих и мертвых» Нормана Мейлера. Он прослыл остряком, блестяще учился, получал награды, был членом почетного общества и по окончании колледжа получил фулбрайтовский грант. «Работяга» ассоциируется с тяжелой поступью человека в грубой обуви. Очень привязанного к земле. Иногда нас тянут вниз гири, о существовании которых окружающие даже не догадываются.
Мы с Марит виделись все чаще и чаще, — писал отец. На дворе стоял 1950 год, и по Фулбрайту он оказался в Норвегии. — В память врезался один случай. Как-то она пришла на свидание в мохнатом розовом свитере, который лез, как колли во время весенней линьки. Должно быть, когда мы прощались, я слишком крепко прижимал ее к себе, потому что утром следующего дня выяснилось, что мой пиджак порозовел от налипших на него шерстинок. В течение получаса, понадобившихся мне, чтобы обобрать их по одной, меня захлестывала волна всепоглощающей нежности, способная превратить мужчину в размазню. Если бы мне предложили на выбор сохранить в памяти одну-единственную вещь из всей моей жизни, а остальное забыть, я выбрал бы эту, и отнюдь не из романтической ностальгии, а потому, что это событие стало залогом моей новой жизни. Из него, как из семечка, вырастал наш тогда еще будущий брак, двое детей, которые в нем родятся, дом, которым мы все вместе заживем, и все радости и тяготы, которые нам предстоит разделить.
Я представлял маленькую отцовскую комнату и его самого, сидящего на стуле или краешке кровати с пиджаком на коленях. Большим и указательным пальцем он снимает с ткани мохеровые ворсинки и щелчком отправляет их в корзину для мусора, а может, скатывает в комочек, чтобы потом выбросить все разом. Именно за этим занятием он понимает, что влюблен, причем это происходит не в тот миг, когда он смотрит на девушку, или целует ее, или, придя домой со свидания, лежит на этой же самой кровати и думает о ней. Это происходит на следующее утро, когда он обнаруживает, что ее свитер переплелся с его пиджаком. Два этих предмета вместе представляли собой оболочку метафоры, которую мой отец угадывал лишь на подсознательном уровне. За «порозовевшим от налипших шерстинок пиджаком» проступали два проникающих друг в друга жарких тела. В старости он будет вспоминать остроту пережитого тогда чувства, понимая, что перелом в его судьбе произошел именно в этот момент. Думаю, у отца в жизни было немало событий, о которых он сожалел, справедливо ли, нет ли — судить не берусь. Он мог жалеть о чем угодно, но только не об этом получасе, проведенном в маленькой комнатке в Осло за обиранием мохерового ворса с пиджака.
К тому времени, как я приехал в школу на спектакль, все сидячие места были заняты, и мне пришлось встать у стенки возле двери. Перед «Варежкой» шел «Кленовый лист» с участием шести выплясывавших по комнате картонных листьев женского пола, которым полагалось «трепетать и падать на землю», и одного насмерть перепуганного листочка мужского пола. Он без конца поворачивал голову к импровизированным кулисам — по крайней мере, это так называлось бы, проходи спектакль не в классе, а на сцене — и спрашивал: «Пора? Уже пора?», пока от сидящей сбоку женщины, по виду типичной учительницы — длинные седые волосы, круглые очки в металлической оправе, озабоченно наморщенный лоб, — не поступил долгожданный сигнал. Злополучный лист тут же рухнул с глухим стуком на пол, физиономия его блаженно расплылась от сознания того, что театральная миссия наконец-то выполнена. По логике следования времен года пьеса с участием Эгги шла следующей. На сцену выскочила блондиночка, укутанная явно не по погоде, ведь на дворе стоял июнь. Она резво проскакала из конца в конец, размахивая зажатыми в обеих руках красными варежками, потом одну из них нечаянно уронила на пол. Этот жест, призванный изображать небрежность, как я понимаю, был тщательнейшим образом рассчитан, поскольку в тот же миг навстречу зрителям заковыляла Эгги, облаченная в красный вязаный балахон, оставлявший открытыми только лодыжки, ступни да сосредоточенную мордочку, напряженно высовывающуюся из отверстия в центре. Наступив кроссовкой на валяющуюся под ногами варежку, она приготовилась к монологу. Вытянув одну руку перед собой, чтобы гигантский большой палец торчал под нужным углом, Эгги обвела зрителей горящими глазами:
— Горе, горе варежке, потерявшей пару!
Выдержав паузу, она продолжала, возведя очи горе и рукой, то бишь большим пальцем, бия себя в грудь, оплакивать свою злую судьбу:
