Печаль Алконоста - [38]

 Вот, на какие мысли могут натолкнуть ощерившиеся крутобокие берега тихой речки Подгорной, которая, как ни крути-верти, несёт свои воды в огромную реку Памяти-и-Забвения.

 Маленькой девочкой я спрашивала своего отца:

 – Папк, а куда течёт эта Подгорная?

 – В Тулучеевку, – скажет отец, будто отмахнётся.

 Ему тяжело тащить в гору велосипед, на котором мы едем в гости к «баушке» и деду.

 Отцу, наверное, очень хотелось отвезти меня «на волю» – в ильинские луга, откормить вишнями, яблоками и сливами, свежими хрустящими огурцами. Нас с братом отец возил в два захода: в первый выходной – брата, Виктора, во второй меня. Мама не позволяла оставлять меня на всё лето в деревне.

 – Я потом детей не отмою, – говорила она отцу, когда он ворчал, что вот надо нас таскать на велосипеде через гору, а это нелегко.

 После Ильинки я приезжала домой, «из глины слепленная», все мои платьица были «изжёваны коровой», а в голове «наверное, гниды завелись». Это все мамины недовольства. А я думала, что если бы мама знала, как в Ильинке хорошо, никогда и ни за что она бы не оскорбляла меня своими подозрениями.

 Сборы в Ильинку начинались за неделю до поездки. Я пыталась взять с собой все свои наряды, чтобы можно было и в поле за травой идти, и у речки позагорать, и в кино сходить, и даже когда похолодает, то чтобы не замёрзнуть. Мама не позволяла брать новые вещи, потому что в Ильинке всё равно одежда будет измочаленная, выгорит на солнце и покроется не выводимыми пятнами от вишен. Как же мама не хотела понять, что в Ильинку приезжают дети из разных городов, что у них прекрасная удобная одежда, а меня снаряжают как какую-нибудь тюху.

 Ведь приедут Женька с Сергеем! Мама не понимала, кто такие Женька и Сергей!

 Я из отданных мне моей старшей двоюродной сестрой Галей платьев пыталась смастерить себе наряды. Чужие обноски мама не запрещала переделывать так, как мне хочется. И я смело отрезала брюки «по самое ничего», чтобы получились шорты. Но для выхода в гости мне разрешали взять одно новое платье. То, что я переделывала из одежды сестры, получалось слишком непривычным, и я стеснялась носить шорты. Привычнее и удобнее всё же оказывалось то единственное новое платье из ситца, которое разрешено было взять с собой. И, конечно же, если на солнцепёке в поле, где мы рвали пырей, осот и берёзку корове на прокорм, или у речки, где жарились на солнце, или в крутобоком овраге, где так здорово скатываться по его глиняному, чистому и сыпучему, склону или стоя – «на ногах», или сидя – «на заднице», или на сучковатых старых вишнях, где собирали брызжущие соком ягоды, – везде не снимать одно-единственное своё платье, то за две недели оно выгорало, рвалось, пачкалось и садилось. Маме оставалось только ахать оттого, что в Ильинке нет для девочки иных занятий, как скакать по кручам, нырять с головой в речку и давить вишни на подоле платья. И обувь горела на ногах, и платье хоть на тряпки пускай. Но проходила неделя-две, и я опять просила и канючила:

 – Хочу в Ильинку. Хочу к баушке...

 Отец вытаскивал из большого сарая велосипед, привязывал мой узелок с одеждой, помогал мне взобраться на багажник, прищипывал брючину бельевой прищепкой, чтобы не зажевало цепью, и мы выезжали с ним со двора нашей казармы. Я, молча, и мысленно прощалась с Калачом, ведь вернусь нескоро – недели через две.

 Мы не могли ехать с ним по дороге, где ездили машины, а ехали по «тротуару».

 Я сидела сзади на багажнике, широко расставив ноги, чтобы нечаянно не попасть пяткой в спицы, и если кто-то из прохожих зазёвывался, я пела: «С дороги, куриные ноги!»... Не могла же девочка кричать пешеходам, чтобы они поскорее убирались, а то я их зацеплю своими раскоряченными ногами. Или отец зашибёт велосипедом. То, что езда по тротуару мешает людям, мне и в голову не приходило. Почему это мы должны ездить по дороге, где машины шастают одна за другой и могут нас задавить?

 Моё пение «с дороги, куриные ноги» – должно было как-то сгладить все неудобства от нашего велосипеда, которым папа управлял вполне мастерски. Он вовремя нажимал на тормоза, когда столкновение или наезд на пешехода грозил стать неминучим, и крутил педали там, где никого не было. Конечно, такая поездка по пешеходным дорожкам только и могла быть в Калаче, городке с небольшим населением и поэтому с немноголюдными улицами. К тому же, отец знал, где можно ехать, а где следовало идти пешком, ведя свой велосипед рядом.

 У нас был свой маршрут и свой обязательный ритуал выезда из города. Путь всегда пролегал через базар, а после по забазарным улочкам до самой горы. Улочки были и безлюдны и безмашинны, что, конечно, было удобно для езды на велосипеде. Только попадались такие места, где на дороге был один песок. И тогда наш велик пробуксовывал, его заносило, и можно было упасть вместе со всеми узелками и самим транспортным средством.

 Тут отец, хочешь-не хочешь, а вынужден был тащить велосипед по песку почти что на себе. Но это, к счастью, длилось не долго. Потом мы катили по улице до самого подножия горы.

 Тут стоял колодец со старым скрипучим журавлём. На цепи висело ведро, отполированное водой так, что казалось похожим на большой леденец. Наверное поэтому и вода из него была вкусной и холодной. От неё ломило зубы. Хотелось её пить и пить. Но отец не позволял, говорил, что это пустое занятие. Пить всё равно захочется через десять шагов, а с водой в желудке идти тяжело. Нам ведь надо в гору и самим подняться и велосипед затащить.